заключает она. Домашнее прозвище царапает слух. – В полиции решили, что любящий еврейский отец наказал твоего обидчика…

– Что?..

Но мама меня, кажется, не слышит, все бормочет чужим голосом, больше на меня не глядя:

– Им просто нужно, чтобы это оказалось так. Слишком удобно – повесить все на Осю. Эти псы будут просто счастливы, заработают себе кучу очков, если только кто‑то не припишет себе их заслуги. Господи, как же я это ненавижу, всех их ненавижу, господи…

Ее бормотание похоже на молитву, только звучат в нем проклятия.

– Мама, мамочка, я… не понимаю!

Она вздрагивает и снова поворачивается ко мне.

– А говорила, что поймешь… – Она криво улыбается. – Твоего отца арестовали. Полчаса назад. Думают, он убил того мальчика.

– Нет!

– Я… – Мама устало потирает переносицу, на миг став почти прежней – милой и растерянной. – Мне нужно позвонить. А ты иди на кухню, поешь и отправляйся спать. А в эту школу ты больше не пойдешь.

Сказав это, она кивает сама себе и выходит из гостиной, на ходу мазнув ладонью по моей щеке и взъерошив мне волосы.

Я так и остаюсь стоять, глядя перед собой, на комнату, где мы проводили столько времени вместе – я рисовала у камина на полу, мама пела романсы Вертинского, щелкая спицами, а папа переписывал ноты. По щекам льются слезы не холоднее кипятка, в носу свербит. Этого не может быть! Так… так быть не должно! Как же это?

В камине треснуло, переломившись, выгоревшее полено. Я вздрогнула.

Нет, это ошибка. Глупость! Мой папа никого и пальцем бы не тронул, мой папа – самый добрый человек на свете, самый хороший! Никто не может считать иначе, а если считают, они просто идиоты!

Пока по улицам ходят бандиты вроде Павелека, пока лживые пани с фальшивыми именами и словами свободно работают в школах, кто‑то смеет в чем‑то обвинять моего отца?! Этот мир сошел с ума!

Что они с ним сделают? Будут кричать на него и бить? А вдруг…

Сажусь на корточки и обнимаю колени. Очки сползают на самый кончик распухшего носа, кудлатые волосы завешивают лицо. Нужно что‑то сделать! Немедленно.

Пойти в полицию и рассказать, как все было? Но я ничего не знаю, кроме того, что Павелек испинал меня, а я порвала ему карман и забрала его ножик.

Мир вокруг подернулся темной пленкой, в ушах загудело. Нет, я не пойду в полицию. Я ничего им не скажу. Папе нужна другая защита, мне и маме она нужна. Нам нужно чудо.

Выуживаю из-за подкладки портфеля перочинный нож, обуваюсь и выскальзываю обратно в мартовские сумерки. Путь до школы занимает у меня всего ничего, я его даже не замечаю.

Я сюда больше не вернусь, я не буду держать весенние экзамены, не буду чувствовать спиной комки жеваной бумаги и слушать оскорбления. Но еще я так и не разгадаю страшную тайну пани Новак… Ну и пусть! Пусть катится ко всем чертям со своими гнусными секретами и планами! Я должна защитить папу!

Клен безмолвно ждет меня, как и мой незаконченный рисунок.

Я дую на пальцы и принимаюсь вырезать. Руки тянутся к небу. В них лежит лист с зазубренными краями. Над руками перевернулся и сыпет звездами рогатый полумесяц. Колдовской знак, исполняющий желания. Магда говорила, что это ерунда, но теперь мне поможет только колдовство.

Вот рисунок закончен. Осталось попросить, но будто бы чего‑то не хватает.

Оглянувшись по сторонам, не бредет ли в тенях весеннего полумрака старый сторож, я прокалываю ножом большой палец и впечатываю его в изрезанную кору.

– Пошли мне помощь, – прошу я знак. – Спаси и сохрани.

А нож втыкаю в землю.

* * *

– Довольно жестоко с его стороны, – хмуро замечает мама, тронув тяжелый брезентовый чехол, укрывавший папин автомобиль.

Я стою поодаль за ее спиной, не смея лишний раз пошевелиться. Меня нарядили будто на причастие, завили и без того волнистые волосы в аккуратные букли. На мне лучшее платье в синюю клетку с белым воротничком, синее пальто, синий берет. Вот только лицо в отражении коридорного зеркала пару минут назад показалось совсем серым.

– Со стороны поверенного, разумеется, – вздыхает мама. – Отказался приезжать к нам домой, хотя до этого только и делал, что заявлялся без предупреждения. Я не умею водить машину, так что нам придется… Да. – Она решительно кивает. – Мы дойдем пешком до парка, а там возьмем такси.

Ольга Афанасьевна, как всегда ослепительно красивая, разве что с покрасневшими глазами, тоже оделась в самый лучший свой костюм лососевого цвета и жемчужный гарнитур. Довершают образ песочного цвета пальто, коричневая шляпка и туфли с сумочкой ей в тон. В таком виде не пристало ходить по улице среди простых смертных – только показываться на миг, в краткий промежуток между кожаным салоном авто и шелковым нутром ресторана.

«Она хочет произвести достойное впечатление, – понимаю я. – Вот только на кого?»

Лицо мамы непривычно сурово, когда она берет меня за холодную потную ладонь. Ее пальцы горячие, словно она только что выпустила из рук раскаленный чайник.

– Не трусь, Пушистик, – велит она. – Идем.

Мы выходим за кованую калитку и направляемся в сторону парка. Идти недалеко, минут пять, но мама отчего‑то очень спешит, делая широкие быстрые шаги, а я едва за ней поспеваю, почти переходя на неуклюжий бег. Одна букля выбилась из моей прически, сползла на лицо и теперь шлепает меня по носу, загораживая обзор, но я почему‑то терплю, не желая отвлекать маму. Я будто стала младше, меньше, совсем несмышленышем, каким была в начале элементарной школы. А ведь мне уже двенадцать и я должна ей помогать!

– А поверенный теперь будет папиным адвокатом? – решаюсь спросить я.

Мама передергивает плечами:

– Не думаю, у него совсем…

– Пани Бергман, пани Бергман! – раздается позади мужской голос.

Мама вдруг стискивает мою руку, так что я пищу от боли. А она шагает дальше все быстрее.

За нашими спинами раздается приближающееся топанье.

– Пани Бергман, всего пару слов!

– Не оборачивайся, – велит мама сквозь зубы.

Некто обгоняет нас. Я вижу молодого мужчину в грязных ботинках, с блокнотом в руках и щетиной на лице.

– Пани Бергман, всего пару вопросов!

Что ему нужно? Когда мы раньше вместе гуляли, маме часто улыбались незнакомцы и, бывало, даже пытались подарить цветы. Но теперь все иначе.

– Вы знали, что ваш муж принадлежит к радикальной религиозной ячейке? Он посвящал вас в свои планы?

Мама молча продолжает идти, но мужчина с блокнотом преграждает нам путь:

– Сами вы исповедуете иудаизм? Редакции стало известно, что вы еженедельно справляли шаббат.

Все так же стиснув челюсти, мама тянет меня влево, намереваясь перейти дорогу и оторваться от незнакомца. Но тот не отстает:

– А это ваша дочь, так? Именно она послужила причиной мести отца?

Мы почти бежим.

– Всего одно интервью, пани Бергман! Вы можете высказаться в защиту мужа!

Так это газетчик! Если так, мама может сказать ему всю правду о папе, люди прочтут в газете ее слова и поймут, что полиция арестовала не того человека.

– Мама! Скажи ему!

Но, вместо того чтобы ответить, она вдруг разворачивается на невысоких каблучках и с силой тычет газетчика пальцем в грудь:

– Я вам ни слова не скажу, вы, падальщик! Подите к черту.

Мужчина с блокнотом криво усмехается, но никуда не уходит. Всю дорогу, пока мы ищем такси, он