открывает сразу, будто ждала нашего появления в темной прихожей. Она еще сильнее постарела с тех пор, как мы виделись в последний раз.

Бабушка окидывает нас с головы до ног таким тяжелым взглядом, что мне хочется провалиться прямо в подпол.

– Документы взяла? – не здороваясь, спрашивает она у моей матери.

– Не все. – Мама покорно склоняет голову.

– Плохо. А украшения, другие ценности?

– Нет, но мы можем послать за моей горничной…

– Таки не вздумай, – шипит бабушка. – Она же вмиг обчистит тебя, и ты больше не увидишь ни ее, ни своих побрякушек, ни денег. Деньги‑то хоть достала на адвоката?

– Мне их не дали… – бормочет мама, медленно сползая по стене. Сев на корточки, она оказывается гораздо ниже меня – маленькая, сгорбленная, несчастная. – Завещание не позволяет.

Бабушка скрещивает на груди сухие смуглые руки, потуже натянув на плечи лохматую шаль. От дверей зябко тянет мартовским сквозняком.

– Я отдам все, что скопила. Но этого мало. Придется что‑то продать.

Мама кивает, а бабушка разворачивается и идет в глубь дома. Уже из кухни она кричит:

– Снимайте пальто и проходите. У меня горничных нет.

Мама быстро отирает ресницы и встает. Треплет меня по щеке:

– Ничего, Пушистик. Делай, как сказала бабушка.

Нам выделили на двоих тесную комнатенку, от пола и до потолка забитую ненужными ватными и пуховыми одеялами. Дышать там было невозможно, но на следующий день я была им уже рада, так как они хоть ненамного, но приглушали стоны пациентов бабушки, которым она сверлила зубы в том светлом кабинете со зловещим креслом.

Мама куда‑то ушла, видимо, чтобы забрать те самые ценности на продажу, о которых упоминала бабушка.

В доме темно и тяжко. В воздухе висит запах скорой беды, а жужжание зубной машинки только множит тоску. К тому же от этого звука зубы начинают ныть у меня самой. Испугавшись оказаться следующей на бабушкином пыточном кресле, я быстро одеваюсь и выхожу на улицу.

Мне думается, что скоро все должно закончиться, потому что ну не может все быть так… безнадежно. Мои родители, наш дом – всегда были главным моим убежищем. Что бы ни происходило, как бы меня ни обижали, я всегда могла вернуться домой и почувствовать теплое счастье, растущее, как воздушный шар в груди. Мой папа, бедный мой папочка сейчас где‑то один, за решеткой, за которой держат только хищников или бандитов. Ему там нельзя, он может там заболеть.

Как можно выносить такую несправедливость? Тот, кто должен был умереть, уже умер. А живые и добрые должны жить дальше! Я стискиваю и разжимаю пальцы. В моих руках нет силы, мои слова ничего не значат.

Штетл выглядит по-прежнему чужим. Здесь сидят на придомовых скамеечках чужие старики с длинными седыми пейсами, виднеющимися из-под теплых шапок. Мимо бегают чужие дети и кричат что‑то на чужом языке. Одна девочка с темными, как у меня, волнистыми волосами и таким же крупным носом подбегает ко мне и приветливо о чем‑то спрашивает, но я не понимаю ни слова. Она хмурится, пожимает плечами и, махнув рукой, убегает обратно к товаркам. От мысли, что, знай я идиш, мы были бы как сестренки, у меня щиплет в глазах.

Я шагаю прочь, к мосту.

Будь они все… прокляты! Мой дед, душащий нас запретами даже из могилы, пани Новак, обманувшая мое доверие, и поганый Павелек, который даже не мог умереть так, чтобы не навредить мне вновь.

А всё шарики, цветные шарики, что затмили мне весь мир. Шарики в банке у Новак, за которыми я возвращалась снова и снова, похожие на леденцы. Сую руку в карман – там лежат те стекляшки, что купила мне мама в аптеке. Теперь мне противны и они. Сгребаю их в горсть, замахиваюсь и швыряю в реку. Какие‑то падают сразу в воду, другие остаются лежать на островках серого льда.

Промозглый туман стелется над медленно оживающей речкой. Другой берег тоже тонет в зыбкой, как молочная сыворотка, белизне. Я сжимаю хлипкие перила.

– Прокляты, прокляты! Будьте вы все прокляты. – Я цежу яд из самого сердца.

И тут я слышу голос. Девичий голос, звонкий и совсем юный.

Я кручу головой и вижу, как из тумана с противоположного берега проступают три тонкие фигуры. Опять журналисты? Нет, точно не они.

Призрачные фигуры плывут ко мне, будто вовсе не касаясь ногами земли. Они становятся все ближе, все четче.

Одна похожа на маленькую девочку, с таким же беззаботным и бессмысленным лицом. Вторая – на старуху с серыми волосами в длинной косе и в деревенском наряде. А третья… Ее я узнаю сразу.

Магда подходит ко мне совсем близко. Совсем как настоящая. Ее волосы стали короче, а кожа кажется прозрачной до синевы. Ее голубые глаза в полукружьях лиловых век мерцают ледяным потусторонним светом.

Магда улыбается мне, замершей у перил, уголками губ. Чуть склонившись, она упирается ладонями в колени и произносит:

– Ну, привет, Сара. Скажи, ты знаешь, где сейчас Душечка?..

Безумица V

Персиков хочется нестерпимо. Но они, как назло, накрепко запечатаны в жестяную банку. Я примеряюсь к ней так и сяк, но никак не могу сообразить, как она открывается – крышка и дно совершенно одинаковые, только внутри вязко переливается сироп и перекатываются гладкие полусферы. Сглотнув слюну, я сую банку под мышку и возвращаюсь к остальным. Юлька должна что‑то сообразить. Она в последнее время только этим и занята – соображениями.

Кабинет отца мы превратили в зал совещаний. Карту страны, которая раньше висела у него над столом, вытащили из рамы и положили на пол, придавив углы чернильницами и пресс-папье. Когда я захожу, все уже при деле: Франтишка, напевая, протирает от пыли восковые листочки фикуса в горшке, а Юлька, усевшись по-турецки, водит над картой рукой с цепочкой и каким‑то кулоном. Кулон слегка крутится и, блестя, покачивается туда-сюда… туда-сюда… Сердце у меня подскакивает к горлу.

– Что ты творишь? – громким шепотом спрашиваю Юльку. От привычки все время шептать не так просто отделаться.

– Пусти, – невозмутимо отвечает она. – Больно.

Я и не заметила, как заломила ей запястье с цепочкой. Послушно разжимаю пальцы и делаю шаг назад.

– Ну и что за чертовщину ты опять удумала?

– Проверяю одну теорию, – со вздохом поясняет Юлия. – Давай с самого начала: пани Ковальская открыла свой пансион в двадцатом году, так?

– Так. Мы поступили в него на втором году существования.

– Не помнишь, откуда твои родители узнали о новом пансионе?

Мотаю головой. Откуда бы мне это знать? Просто однажды маман заявила мне, что ее принцесса будет учиться в волшебном месте с другими хорошенькими принцессами из хороших семей. Вот и все.

– А я помню – из объявления в газете. Как думаешь, эта скряга разорилась бы на то, чтобы сразу давать объявления по всей стране?

Пани Ковальская готова была удавиться за каждый уголек, потраченный без пользы. Справедливо.

– Вот и я так думаю, – ухмыляется Юлька, лихо намотав цепочку на указательный палец. Я отвожу глаза. – Выходит, что ученицы съехались с одного-двух воеводств. Самое большее – трех, и то потом уже, когда стало ясно, что заведение пристойное.

Фыркаю и сажусь напротив, зажав банку персиков между коленей. Мне становится по-настоящему интересно, до чего додумалась наша Юлия Холмс.

– И? – тороплю ее я.

– И это действительно так. – Она указывает