шагает следом, но уже как‑то лениво и в то же время весело выкрикивает нам вслед всевозможные гадости вроде:

– И каково это – делить постель с детоубийцей? А, пани Бергман?

От обиды делается так больно, что я начинаю снова плакать. Слезы заливают мне щеки, а проклятая букля мешает видеть, как бы я ни отбрасывала ее с лица. Губы трясутся и с ними подбородок.

– Мой папа не убийца! – шепотом твержу я. – Мой папа – самый добрый человек в мире!

Я и не замечаю, как мама находит наконец подходящий автомобиль, только пригибаюсь, когда она давит мне на затылок, усаживая на заднее сиденье. Дверца захлопывается, и возле нее тут же появляется газетчик. Прежде чем мы трогаемся с места, он кричит:

– Как бы вам не пожалеть об этом, пани Бергман! Я ведь помочь хотел!

Но вскоре он остается позади.

Мама сидит рядом тихо-тихо, пока такси катится по брусчатке в сторону центра города. Только я видела, как раздуваются от гнева ее ноздри, а костяшки пальцев, сжимающих ручку сумочки, отчаянно побелели.

Когда мы добираемся до места, мама, не считая, сует таксисту несколько купюр и вытаскивает меня из салона. Мы быстро поднимаемся по ступеням узкого, будто втиснутого между другими домами, здания, и она дергает за шнур колокольчика. Все эти несколько минут мама то и дело оглядывается по сторонам.

– Мамочка, а почему… – Я все хочу спросить, почему она не захотела рассказывать о папе.

– Не сейчас, Пушистик.

Наконец дверь открывается, и нас пускают внутрь.

Мама сбрасывает пальто на руки слуги и уверенно шагает в сторону дубовой двери в глубине коридора. Я тоже снимаю свое и семеню за ней. Я все еще не понимаю, что мы здесь делаем, зачем приехали и как человек, визиты которого неизменно приводили родителей в отчаяние, может нам помочь.

Поверенный выглядит точно так же, каким я его запомнила, когда он приходил к нам после Рождества, – даже костюм, казалось, был тот же самый. Или, может, у него полные шкафы одинаковых серых костюмов-троек, которые он застегивает так туго, словно боится без них развалиться на части.

Маме предлагают удобное кресло напротив большого письменного стола, а мне же выделяют пуф у кофейного столика, на котором кто‑то разложил листы бумаги и карандаши. Только все они простые, с графитным серым грифелем.

Я-то уж понадеялась, что мама взяла меня с собой, чтобы я ей как‑то помогала, чтобы тоже участвовала в разговоре, но на деле мне быстро указали мое детское место.

Но я не хочу расстраивать маму. Ольга Афанасьевна и так взвинчена, как пружина в собачке с заводом: отпусти – и поскачет с металлическим лязгом и скрежетом. А потому я послушно сажусь на пуф и принимаюсь бездумно черкать по бумаге, а сама прислушиваюсь к разговору.

Поверенный предлагает маме кофе, они обмениваются несколькими фразами, какими взрослые показывают друг другу, что они взрослые, а потом переходят на русский. Я напрягаю слух еще сильнее. Говорят они быстро и негромко, и я не все понимаю. У меня была польская нянечка, польские учителя и одноклассники. Вокруг абсолютно все говорят на польском, и, хоть мама старается, чтобы я не забывала язык предков, слова у меня в голове то и дело играют в чехарду.

Говорят про полицию, про Павелека, про меня… Упоминают покойного деда Афанасия и его… завет? А, завещание. Узнать бы больше о том, какими такими запретами еще обложил дед моих родителей.

– Нет, – вдруг веско произносит поверенный.

Мама поднимает руку, будто хочет прикрыть лицо, но тут же резко подается вперед и вцепляется в край обтянутой сукном столешницы.

– Как вас понимать? – хрипит она уже на польском.

– Оленька…

– Я уже тринадцать лет как не Оленька, а пани Бергман. Жена Иосифа Бергмана. А теперь скажите это так, чтобы слышала его дочь: вы отказываетесь выделять мне мои же средства на адвоката для защиты жизни и чести моего мужа?..

Ее лицо страшно покраснело и по цвету почти сливается с лососевым костюмом, а волосы, напротив, будто стали еще светлее на фоне проступившей в проборе и на висках кожи. Я уже не могу терпеть, а подскакиваю к ней и обнимаю за плечи, твердые, как деревяшка.

Но поверенный лишь руками разводит:

– Это противоречит последней воле вашего покойного батюшки. В документе ясно сказано: в случае преступления закона никакой помощи не оказывать.

– Но Ося не преступал закон! – снова дернулась к нему мама. – И это требуется доказать, для того и нужен адвокат, чернильная твоя голова!

– Попрошу воздержаться от оскорблений, – морщится поверенный и встает из-за стола. Затем подходит к окну и трогает белый тюль, как бы невзначай отодвигая его в сторону. – Я не пойду против завещания, такова уж моя работа. От ее добросовестного выполнения зависит моя репутация, на построение которой я потратил десятилетия. А вам придется рассмотреть альтернативные методы добычи денег или… оплаты услуг адвоката.

Мама все же роняет лицо в ладони. Но не плачет. По ее спине пробегают мелкие волны судорог, а я ее глажу, глажу, глажу… Прямо как она меня, когда я билась и кричала, что Павелек должен был умереть.

И ведь я правда хотела, чтобы он умер, чтобы его больше нигде не стало.

Но он по-прежнему здесь, в моей жизни, в этом кабинете – корчит рожи из-за книжного шкафа, набитого томами в кожаных переплетах, оттягивает книзу веки, высовывает противный черный язык:

– Жидовка! Жидовка! Жри дерьмо, жидовка!

– Вы прибыли сюда на такси, Ольга Афанасьевна? – вдруг спрашивает у мамы поверенный, все так же косясь в занавешенное окно, выходящее на улицу. – То есть, прошу прощения, пани Бергман.

– Бе-бе-бергман!

Мама ничего не отвечает, только вопросительно вскидывает голову и брови.

– Боюсь, выбираться вы будете через черный ход. – Поверенный дергает блеклым усом и поправляет тюль. – Внизу вас ждет толпа поклонников с фотоаппаратами.

* * *

Вернуться домой мы так и не смогли. Кто бы мог подумать, что в нашем городе столько жадных до чужих страданий журналистов? Я не думала об этом, когда выискивала у газетных ларьков статьи, связанные с убийством Павелека, но теперь увидела все своими глазами. Помня о том противном газетчике, что приставал к нам с мамой, мы выбирались через кухню, а потом долго петляли по переулкам, чтобы им не попасться. Мама сказала, что теперь они будут поджидать нас и у дома тоже. Может быть, несколько дней или даже недель.

Стоя в узком проулке и выглядывая за угол, мама впервые спрашивает меня, как нам быть. Впервые спрашивает у меня совета. Я предлагаю отправиться в гостиницу и спрятаться там. Но мама только качает головой:

– Любой портье продаст нас за пару злотых. Мы как на ладони.

Я видела, что она почти готова разрыдаться. Раньше ей во всем помогал и подсказывал папа, а теперь рядом только я.

– Тогда поедем к бабушке? – робко предлагаю я, боясь ее обидеть. Она не любит туда ездить, но это единственный адрес, который я знаю. Единственное место, где нас еще могут ждать.

Есть еще, правда, «Пансионат для незамужних девиц и вдов», где квартируется лже-пани Новак. Я вполне незамужняя девица, а мама, хоть и не вдова, но… Я не успеваю о нем рассказать, потому что мама уже загорается моим предложением.

– Точно, бабушка! – кивает мама, но тут же кривит лицо. – Туда мы и отправимся, Пушистик. Нас не дадут в обиду.

Через пару часов окольными путями нам удается добраться до штетла, еврейского местечка. Бабушка