которые появлялись повсюду, как грибы после дождя. Министерство финансов составляло инвентарные описи собственности депортируемых и отправляло их в Налоговый департамент, Министерство труда выписывало трудовые книжки, Министерство управления недвижимостью распоряжалось освободившейся жилплощадью, Министерство транспорта прокладывало железнодорожные ветки к концентрационным лагерям и занималось перевозками заключенных.

Бюрократы не убивали. Лишь очень немногие запятнали себя кровью самолично.

Браунинг (Browning, 1978) характеризует эту ситуацию как «слияние обезличенного бюрократического управления, организаторской эффективности бюрократизированного общества и идеологической индоктринации». Правая идеология исполнителей с легкостью вошла в симбиоз с государственным нацизмом, придав особый оттенок всему процессу. Бюрократия стала инструментом осуществления геноцида. Пусть государственный сектор был далек от его непосредственного исполнения, но нацистская идеология связала всех круговой порукой. На Востоке никаких компромиссов быть уже не могло. Госслужащие знали, каких поступков от них требует лояльность идеологии, карьерных амбиций тоже никто не скрывал. Назначения в Польшу или в Россию не вызывали энтузиазма, они считались наказанием за служебную провинность и даже уголовные преступления. Богдан Мусял (Musial, 1999) считает этих функционеров и коррумпированными и откровенно расистскими. Чтобы искупить вину и восстановить подмоченную репутацию, они проявили убийственное рвение в прямом смысле этого слова.

В промышленности дела обстояли по-другому. Я уже писал в книге «Фашисты», что ни столица, ни рабочий класс не являлись социальной опорой нацизма. Лишь немногие предприниматели были нацистами по убеждению, большинство вошли в когорту «примкнувших» после 1933 г. Они управляли заводами, где в рабских условиях трудились заключенные, и их интересовала только прибыль. Почти все они стали соучастниками преступлений, когда в ходе войны обнаружилась критическая нехватка рабочей силы. Воротилы бизнеса с нацистскими связями, такие как Порше, очень хотели, чтобы на них трудились заключенные — вначале из Западной Европы, потом славяне, потом евреи. К концу 1942 г. треть немецкой рабочей силы состояла практически из рабов. Относились к ним по-разному. На некоторых фабриках с евреями обращались даже лучше, чем с французами и голландцами. I.G. Farben потребовало, чтобы заболевшие или обессилившие рабочие тут же заменялись здоровыми, при этом все понимали, что больные будут обязательно уничтожены. Вербовщики постоянно разъезжали по концлагерям, отбирая все новых рабов (Straede, 1999).

Но даже те немногие промышленники и администраторы, которые предстали перед судом за военные преступления, редко вступали в партию до 1933 г. Густав Крупп «пустил в дело» десятки тысяч русских военнопленных и еврейских рабов, за это его освободили от налога на наследство, при этом он никогда не был членом партии. Курт Шрёдер и Фридрих Флик финансировали нацистов с 1932 г., но тот же Флик щедрее субсидировал другие правые партии, а в НСДАП вступил только в 1937 г. Шрёдер стал нацистом в 1933 г. И даже «свирепый и наглый» Эрих Диттрих, польский этнический немец, который набирал себе рабочих из местного гетто, а нетрудоспособных евреев отдавал в гестапо на расстрел, вступил в партию только в 1935 г. Промышленники и финансисты также занимали доходные места в сфере управления государственной экономикой, часто работая бок о бок с СС. Директор банка Ганс Фишбёк был членом австрийского кабинета министров после аншлюса, а потом был назначен комиссаром по экономике оккупированной Голландии. Он всегда придерживался правых взглядов, но в партию формально вступил лишь в 1940 г. и получил высокое звание штандартенфюрера СС. Немецкий капитализм ближе всего стоит к понятию «банальный геноцид» — тысячи смертей как побочный продукт рутинной и легитимной производственной деятельности: извлечение максимальной прибыли ценой минимальных вложений капитала. При дефиците и дороговизне свободной рабочей силы капиталисты с охотой использовали рабов. Предприниматели, управленцы и даже фабричные бригадиры не запачкали себя кровью: обессилевших рабов они передавали в руки СС и старались о них больше не вспоминать. Они являлись экономическими пособниками военных преступников.

Инакомыслящие были и среди элиты. Они хихикали над такими реляциями, как «среди 6 тысяч уничтоженных партизан обнаружено 480 винтовок»; они принимали уклончивые решения, стараясь оттянуть исполнение чудовищных приказов (Buchheim et al., 1968: 346, 377–379). Генералы, экономисты, промышленники считали рабский труд более полезным, чем бесполезные трупы рабов. Многие не желали мириться с сегрегацией «низших рас», некоторые предлагали пощадить еврейских ветеранов Первой мировой войны. Но когда они осознавали, что решение принято на самом верху, может быть, и самим Гитлером, они капитулировали. Принцип верховного вождя (вождизма) оправдывал любые сделки с совестью. Повиновение было сакральным принципом, оно же возносило тебя вверх по карьерной лестнице и приносило хорошие дивиденды. Кое-кто просил о переводе на другую работу, но в отставку все же не уходил. Некоторые крупные нацисты, попав в опалу, задвигались на второй план. Эйхман утверждал, что всеобщее служение великой цели отметает все личное как ненужное. Для нацистов партия стала родным домом. Они не могли представить свою жизнь иначе. Лояльность приносила и земные блага, от которых и мы не отказываемся.

Что касается несгибаемых оппозиционеров, то те нуждались в иной, альтернативной идеологии. Окружной врач из Варшавы Вильгельм Хаген вел долгую тяжбу с эсесовской администрацией, стремясь улучшить условия жизни в гетто (хотя как немецкий врач своего времени, считал, что именно евреи виновны в распространении тифа). Некоторые консервативные офицеры тоже проявляли неповиновение. Генерал-лейтенант Мозер был командирован в Восточную Польшу. Он учуял (в прямом смысле) запах лагеря смерти и отправился выяснить, что там творится. Ужаснувшись увиденному, он сказал: «Каждый честный немец должен дезавуировать то правительство, которое отдало приказ об организованном массовом уничтожении» (Boehnert, 1981: 211–212). Генерал перешел линию фронта и сдался русским[62]. Братья Штауффенберги, осуществившие покушение на Гитлера, тоже были военными старой школы. Офицер СС Курт Герштейн остается загадочной фигурой. Выходец из Пруссии, он был глубоко верующим человеком, что давало ему опору в жизни. Он поставил на карту все, передав церкви и шведским дипломатам всю информацию об «окончательном решении». Подполковник Гросскурт, профессиональный военный, сын лютеранского священника, протестовал против расстрелов женщин и детей айнзацгруппами и был смещен с должности высшим руководством. Альберт Хартль, бывший католический священник, с отвращением отказался от своего поста в СС. Заговорщики и противники режима были людьми левых взглядов, религиозными активистами или потомственными военными (Hoffmann, 1988). Но большинство из тех, кто когда-то был в оппозиции к нацизму, держали рот на замке — нонконформистов преследовали беспощадно.

Очень немногие нацисты высшего ранга осмеливались не соглашаться с генеральной линией партии. Карл-Зигмунд Лицман был сыном генерала и сам стал офицером. После Первой мировой войны участвовала во фрайкорах, был членом союза фронтовиков «Стальной шлем». В нацистскую партию вступил в 1929 г. Был командиром обергруппы отряда СА, лишился этой должности из-за политических взглядов. Во время Второй мировой войны был назначен