Покровский и Мелик-Пашаев, а также присоединившийся к ним тогдашний главный балетмейстер Лавровский подали об этом соответствующее пространное письмо в Министерство культуры. Реакция ЦК партии была, согласно Вишневской, быстрой и решительной. Уже через несколько дней в канцелярии Большого висел приказ о том, что Покровский и Мелик-Пашаев освобождены от занимаемых должностей “по собственному желанию”, а вскоре за ними уволили и Лавровского.

Новым главным дирижером (в 1962 году) стал молодой, уже работавший несколько лет в Большом Евгений Светланов, к которому постепенно переходили спектакли Мелик-Пашаева. Мелика это обстоятельство крайне удручало, тем более что до него настойчиво доходили слухи о том, что “наверху” поговаривают: “Старичку пора на пенсию”.

Последний удар был нанесен через два года, в 1964 году, когда Мелик-Пашаев, собиравшийся в очередной раз провести “Бориса Годунова”, увидел на афише имя другого дирижера. Мелика даже не подумали об этом проинформировать. Потрясенный этим унижением, он уехал из театра домой. Жена застала его лежащим без сознания. А через несколько дней Мелик-Пашаев скончался.

Чулаки резюмировал: “Попросту говоря, его затравили. Не знаю точного медицинского диагноза, а мой звучит так: «Он умер от огорчения!»”[513]

Вспомним, что схожий конец был и у предшественников Мелик-Пашаева на посту главного дирижера – Пазовского и Голованова…

Как полагал Покровский, эти жесткие действия властей были следствием недоумения высшего руководства страны: “Кто же будет персонально отвечать за Большой театр?” Быть может, относительно другого коллектива такой вопрос и не вставал бы. Сам Покровский позднее справедливо рассуждал так: “Большой театр не похож по своей структуре, задачам и возможностям на обычный театральный организм. Он своего рода воплощение культуры народа в духовном отношении и огромное производство в административном, вернее – организационном смысле”.

Внутри Большого театра отдельные яркие творческие фигуры могли мечтать о создании автономных артистических групп. Но власти, несмотря на некоторые оттепельные позывы, этого явно не желали, предпочитая управлять Большим по сталинским лекалам. Эта установка продолжала оставаться незыблемой на протяжении многих лет.

Примером политической схватки в этой области на площадке Большого стало нашумевшее противостояние между властями, с одной стороны, и Вишневской с Ростроповичем, оказавшимися участниками событий в “деле Солженицына”, – с другой.

Всё началось в сентябре 1969 года, когда на даче Вишневской и Ростроповича в подмосковной Жуковке поселился Александр Солженицын. В это время он был, вероятно, самым одиозно знаменитым советским писателем. Его всесоюзная и мировая слава началась с появления в 1962 году в журнале “Новый мир” повести “Один день Ивана Денисовича”. Это было первое опубликованное в советской печати произведение о сталинских концлагерях. Произошло это с санкции Хрущева.

Мне было тогда восемнадцать лет, и я хорошо помню, каким потрясением это стало для читающей публики. Все поняли, что на литературную сцену вышел не только смелый человек, но и великий писатель. Вишневская и Ростропович тоже принадлежали к когорте горячих поклонников таланта Солженицына.

В 1964 году Ростропович был удостоен Ленинской премии. В том же году на Ленинскую премию выдвинули и Солженицына, но он не получил ее – из-за изменения идеологического климата в стране. Для писателя это стало концом официального одобрения его творчества.

С 1965 года, когда КГБ конфисковало рукопись романа Солженицына “В круге первом” и узнало о его работе над новым большим произведением о сталинских лагерях, партийное руководство начало рассматривать Солженицына как скрытого антисоветчика и потенциального врага. Солженицын попал под плотный “колпак” КГБ. Донесения о настроении Солженицына и о его писательских замыслах регулярно поступали в Политбюро. Кольцо вокруг Солженицына медленно, но неумолимо сжималось.

В этой атмосфере поступившее со стороны Вишневской и Ростроповича предложение поселить опального писателя у себя на даче было смелым, даже вызывающим шагом. Оба музыканта были людьми независимыми и острыми на язык, многое в советском образе жизни их не устраивало, но в явных диссидентах они до сих пор не числились.

Как утверждала позднее Вишневская, в тот момент они не очень-то задумывались о том, во что может вылиться появление у них в доме столь нелюбезной для советской власти фигуры: “Мы предоставили кров не писателю – борцу за свободу, и не во имя спасения России – мы были далеки от этого, – а просто человеку с тяжелой судьбой, считая помощь ближнему не геройством, а нормальным человеческим поступком”[514].

Поначалу власти были достаточно осторожны в своих отношениях со звездной парой. Вишневская часто и с успехом выступала в сольных концертах, с Ростроповичем в качестве своего аккомпаниатора-пианиста. Уезжала она с ним на гастроли и в Америку. Но в 1969 году парторганизация Большого отказала Вишневской (под тем предлогом, что певица не посещает политзанятий театра) в положительной характеристике, которая нужна была для выезда на концерты в США.

Вишневская немедленно позвонила Ростроповичу, уже находившемуся в Нью-Йорке. А тот связался с советским послом в Вашингтоне Анатолием Добрыниным, который тут же сообщил об этом в Москву. Вишневская ехидно заметила: “…Когда звонит из Америки советский посол – дело нешуточное”. Напуганная Фурцева без промедления пригласила к себе Вишневскую. В кабинете у министра уже сидели секретарь парторганизации Большого и директор Чулаки, на которых Фурцева кричала: “Какие такие политзанятия?! Кто посмел издеваться над Народной артисткой Советского Союза?! Это вам не тридцать седьмой год! Чему нас учит партия?! Там в Нью-Йорке Слава нервничает!”

Но после этой полной капитуляции министра культуры Вишневскую препроводили в находившееся напротив здание ЦК КПСС, где с ней попытались поговорить построже: “Если будете так себя вести, мы создадим новую Вишневскую и нового Ростроповича, а вас прижмем”.

Ответ Вишневской был примечательным: “Прижимать меня нужно было пятнадцать лет назад, вы опоздали”. Согласно мемуарам Вишневской, партийный чиновник “пилюлю проглотил и удержался от дальнейшей дискуссии на столь опасную тему – видно, зная мои высокие правительственные связи…”[515]

Ситуация значительно осложнялась благодаря одному чрезвычайно важному обстоятельству. В конце 1967 года Ростропович стал приглашенным дирижером Большого театра. Вишневская вспоминает, что она сопротивлялась как могла: плакала, скандалила и чуть не проклинала своего обожаемого мужа. Ей совсем не хотелось объединять в одно свой театр и свою семью.

Но Ростропович в своих поступках был подобен урагану: если уж он налетал, то сокрушал всё на своем пути. Великому виолончелисту давно хотелось заняться дирижированием. Он любил повторять: “Я не просто играю фразу – я ее пою, дирижирую”. Став мужем Вишневской, Ростропович зачастил в Большой театр – не только на премьеры, но и на рядовые спектакли и на репетиции.