«Понятийное сознание – познание относительного – определяется принципом отрицания»,

о котором мы уже не раз говорили, но Абсолютное ведет нас «за пределы понятийного познания», которое осуществляется не по формуле или – или, но по формуле не только – но и (там же: 70) – «невыразимое единство противоположностей».

В отличие от этого

«ты понимается только в переживаемом я-ты-отношении, в переживаемости мы… Обычное ты является не Абсолютом, а <…> только стороной в отношении к я» (там же: 72),

потому что «Абсолютное, понимаемое как ты, есть Бог». Франк часто возвращается к этой проблеме «эгоцентрических слов», постоянно подчеркивая основное качество лица: «конкретно я невозможно вне отношения к ты» (Франк 1956: 127).

Вообще

«это есть, коротко говоря, обычно ускользающий от нашего внимания род бытия, в котором первичные формы бытия есмь и еси сливаются в более глубокое и по сравнению с ними инородное единство или – точнее – открывают нам это единство как их общий корень. Кроме формы бытия оно или есть и кроме форм бытия я есмь и ты еси – даже если мы возьмем последние в их нераздельной взаимосвязи и взаимной приуроченности друг к другу, – существует еще более глубоко укорененная форма бытия мы» (Франк 1990: 379).

На это персоналист Бердяев отвечал так: «Я в основе всего» – иначе нет персонализма.

Мы видим, таким образом, что только в слове (в широком смысле – в языковых формах и категориях) можно выразить «невыразимое» Абсолютное. Только в слове происходит соединение реальности и действительности, и потому Франк не один раз говорит специально о слове.

Вот как он понимает слово.

«Здесь мы приближаемся к тайне Слова вообще и должны, хотя бы в нескольких кратких словах, коснуться этой темы, стоящей в непосредственной связи с нашей основной темой. Много спорили о том, заключается ли исконное существо слова в его функции как обозначении предметов или же в его функции как выражении чувства. Генетическая сторона этой проблемы – вопрос о первом „происхождении“ языка – нас здесь не касается. По существу же ответ может состоять лишь в том, что и здесь разделяющее „или – или“ должно быть преодолено объединяющим „и то, и другое“ или еще более глубоким единством „ни то, ни другое“. Слово по своему существу не есть ни „понятие“, ни „междометие“, потому что оно есть неразрывное единство того и другого. Слово первично не выражает ни предметного бытия как такового, в его немом, холодном объективном содержании, ни „моего субъективного впечатления“ от него, моего эмоционального состояния при встрече с предметом. Оно выражает саму непостижимую реальность в ее абсолютности (в каком-либо частичном ее проявлении), которая лежит глубже деления на субъект и объект, или на субъективность и объективность. Слово в первичном смысле не говорит о чем-либо, и в нем не высказывается „субъективное“ существо человека. В слове обретает голос сама реальность – само непостижимое»;

в нем сама реальность говорит о самой себе, «высказывает», «выражает» себя. Недоступная разгадке тайна слова есть тайна самого непостижимого как такового. Непостижимое непостижимо и «непознаваемо»; но оно не только предстоит нам явственно в своей непостижимости, не только открывается нам как таковое. Оно «имеет голос», оно само «говорит» – оно выражает себя во всей своей непостижимости – в слове. Но это и значит не что иное, как то, что слово есть откровение – и притом по самому своему существу, – следовательно, и человеческое слово. (Вот почему всякая «болтовня», всякое суетное и небрежно употребляемое слово есть кощунство.) Человеческое слово само проистекает из «слова Божия» – из Слова, которое «вначале было у Бога» и «само было Богом», – из Логоса, – и есть его отображение, хотя и несовершенное. Об этом свидетельствует уже та форма человеческого слова, в которой оно является в своей полноценности, – поэзия, которая по своему существу не есть ни отвлеченное определение в понятиях или «объективное описание» предметной реальности, ни чисто субъективное само-высказывание, «исповедь» поэта как человека, а есть человеческое откровение тайны первореальности во всей ее – ускользающей от «прозаического» слова – глубине и значительности; она есть некая подслушанная и переданная поэтом «херувимская песнь» о реальности – голос самой реальности, говорящей о себе самой. Однако это человеческое откровение в слове всё же отличается от самого божественного откровения тем, что сам человек как таковой не есть первореальность, но стоит в своем бытии как бы на пороге между субъективностью и объективностью – предметной реальностью, – объятый противоборством между той и другой. Человеческое слово поэтому всегда в каком-то смысле «субъективно», – о чем уже свидетельствует множество языков и диалектов и несовершенство каждого из них, и, в конечном счете, различия в живой форме «говорения», в «стиле языка» даже между отдельными личностями; и, с другой стороны, человеческое слово всегда имеет тенденцию сузиться, уплотниться, кристаллизоваться в чистое обозначение отвлеченных понятий, получить точный, т.е. ограниченный, «буквальный» смысл, что даже, с точки зрения «чистого», «объективно-научного» познания, увеличивает его ценность. Но именно поэтому оно по самому существу своему неадекватно «„слову“ самого Бога», а если уж

«говорить о „слове“ самого Бога, которым сотворен мир, то это не есть отдельное, раздавшееся в определенный момент (какой момент и момент какого времени?) слово приказа, повеления, а есть вечное „Слово“ Божие, – слово как Логос или Смысл, – вечно Им „произносимое“ и силою которого вечно есть и обоснован мир» (Франк 1990: 477, 519).

12. Принцип русской гносеологии

Похоже, что Франк ближе других (потому что «сильный логик», по словам Бердяева) подошел к сущностным характеристикам семантического треугольника, который дан не онтологически, а гносеологически, как и концептуальный квадрат. Онтологически триада есть Троица, в которой понятие, представленное в «треугольнике», есть уже концепт, слово – Логос, а вещь – идея, та самая «духовная» идея, которая и была заложена в смысл философского термина «вещь» в X веке, когда этот термин создавался в переводах греческих трудов на славянский язык. Согласно этому пониманию, «вещь» есть одухотворенное мыслью слово, данное как программа последующих действий, в осуществлении которых и являются феноменально слово-понятие-предмет в триаде, воплощающей сущностные признаки Троицы. Сегодня нам трудно ориентироваться в смыслах затертых употреблением слов, не один раз за тысячелетие изменивших свое значение, и только проникающая в глубину сущностных отношений логика «реализма» помогает вернуть исконное содержание этих терминов.

Кроме указанного удвоения сущностей –