и опасном (написано задолго до издания «Вех»). Кант – «представитель старости, переходящей в младенчество», когда утрачиваются все представления о мире действительного.

«От самого начала люди берутся Кантом в их розни; объединения и не предполагается, а ожидается лишь устранение вражды <…> Всё хорошее, по учению теоретического разума, составляет идеал, а не действительность; действительность же воспринимается разумом практически» (там же: 98, 100).

Федоров полагал, что чистый разум и не может существовать иначе, как в разложениях и противопоставлениях (разделениях и розни), но почему не «единение в деле общего спасения», а именно рознь в охране личного достоинства Кант признает высшим проявлением свободы? Это потому, что вообще

«европейский рационализм не признает мысли всеобщей, примиряющей, а ведет принципиально к розни и к самой нетерпимой будто бы терпимости, ко лжи философии и религии, к войне гражданской или революции» (там же: 78)

– написано задолго до них.

Столь же неприемлем для Федорова и «гегельянизм».

Эволюция, развитие ведут только к ближайшим целям, они не могут быть идеалом жизни – необходима философия общего дела и всеобщей цели.

«Логика Гегеля есть метафизическое изображение рождения и умирания, а не воссоздания и оживления; это картина распадения, а не объединения»,

а ведь кроме бытия есть еще и пакибытие (там же: 105, 108).

Немецкое «пасторское» философствование не признается Федоровым и по конфессиональным соображениям; и не нам судить его, даже когда он всю религию «общего дела» сводит к церковному обряду, потому что

«отвлеченный догмат бессилен; он получает свою силу только в столь ныне презираемом обряде» (там же: 174)

или сочувственно цитирует Ричля:

«религия есть не знание, а образ жизни».

Основной недостаток немецкой философии, по мнению Федорова, в том, что она признает лишь «сословное знание», для нее не существует «общего дела», это всемирная мещанская философия (в смысле «городская» (там же: 101 – 102)), непригодная, в частности, для «земледельческой России».

«Для города, то есть для так называемой „цивилизации“, философия Канта есть сама истина, притом – не трагическая, а весьма утешительная» (там же: 90).

Неприятие Канта определяется не только философскими, но и этическими соображениями. Троица, а не бинарность должна служит всеобщим уравнительным (классифицирующим) принципом исчисления объектов; соборность общего дела, а не своеволие личной свободы; синтез, а не анализ; соединение в воскрешении к жизни, а не разграничение и разбиение в дифференциации «развития к смерти», и т.д. И – идущее прямо от Григория Сковороды –

«всеславянская же наша философия состоит в том, чтобы не было противоречия между умом и сердцем» –

«супраморализм как истинное христианство» (там же: 116, 109).

В своей философии Федоров пытается соединить (чисто русское движение мысли: собрать, соединить) мыслимое сущее и уже существующее, субъективное и объективное, в Проективном, в общем деле (там же: 110):

Рис. Λ: Существующее ← Проективное → Сущее

Это тоже реализм, но реализм религиозный, воцерковленный до предела. Федоров также исходит из слова, но основная линия развертывания словесного символа направлена не на познание (презираемая гносеология) и не на сознание (отвлекающая от веры психология), а на знание, связующее проект в слове с реальностью вещи-дела. Отсюда и проистекает страстная вражда к Канту, который ставил перед собою те же самые задачи, но решал их «по-пасторски».

Внешне чуждый символистскому пониманию описанных связей, Федоров всё же не прочь отметить

«символическое, образное выражение, содержащее многое в малом» (там же: 216).

Например, он говорит о развитии славянского письма – от строго уставного через гражданский полуустав (с XIV века) к деловой скорописи (с конца XVI века).

«В истории письма есть три периода или два перехода: от благоговейно чтимого к уважаемому и отсюда – к презираемому; это история устава, полуустава и скорописи. Если первый с таким же благоговением пишется, с каким и читается, то последний есть выражение небрежности в том и другом» (там же: 215).

Действительно, исторически принцип графики отражает отношение к отмеченной стороне Логоса. Древнерусская традиция приравнивала букву к вещи, старорусская низвела букву к у-слов-ности «знамени», знаменующего определенный смысл безразлично к собственной его ценности, а новая традиция свела букву к знаку идеального типа, весьма условному и потому не очень почитаемому. Вещь – слово – идея: именно в такой последовательности и развивалось представление о смысле, воплощенном (явленном) в имени – знамени – знаке всякого явленного, что и приводило к постепенной экспликации всё более низких стилей и в языке-речи (Колесов 2002: 169 сл.). Если правильно истолковать эту мысль Федорова, окажется, что всё большая явленность идеи в чистом ее виде ведет к относительности вещи и к обессмысливанию слова. А это и есть та самая опасность, о которой говорил Федоров: концептуализм, исходящий из явленной идеи, разрушает мир и согласие. Поэтому всего лучше было бы идеографическое письмо,

«внесословное и общее, а потому бессмертное» (там же)

– но это уж слишком!

Консерватизм Федорова проявляется в его отношении к природе, к интеллигенции, к мировой философии.

«Наш враг – природа» (Федоров 1995: 526),

и

«зло заключается в нашем незнании слепой силы – подчинения ей вместо управления ею» (там же: 19).

Интеллигенция губит на Руси всё самостоятельное – под давлением Запада (там же: 524), вообще

«культурные люди – печать мысли без дела» (там же: 615),

а интеллигенция – это «эпикурейское стадо» (там же: 618). Ради полноты картины следует указать на время, когда это говорилось: природа воспринимается как враждебная сила, а интеллигенцию составляют заговорщики-революционеры.

«Вся философия есть представление родового быта в отвлеченной форме» (Федоров 1982: 144),

«для сословия ученых логос есть совокупность отвлеченных только определений» (там же).

Неприятие отвлеченностей разного рода характерно для Федорова, он не может их принять, как и поклонение перед «фактами»:

«Преклонение перед фактами есть великий порок!» (там же: 535).

Вообще

«наука доказывается искусством» (там же: 568),

т.е. возводится к цельности живого и всеобщего.

Представления Федорова о роли языка в обществе весьма современны, он утверждает единство двух функций языка – речемыслительную и коммуникативную:

«Совершенство языка пропорционально его способности служить орудием памяти <…> Улучшение средств сообщения имеет такое же значение» (там же: 624).