Снова вышел. Читал «Москву кабацкую». Полукруглый выступ сцены давно уже утонул в зрителях. К нему тянули руки, ловили каждый взгляд и движение, каждое слово. До рок-звёзд ещё несколько десятилетий. Такого поклонения в России никто из современников его не знал. Сергей охрип совершенно, больше не мог выдавить из себя ни звука. Показал на горло – всё. Кто-то вскочил на сцену, его стащили и понесли через зал на руках. Какая-то обезумевшая поклонница вцепилась в его галстук, тянула на себя, еле освободился от этой удавки. Сорвали шнурки, башмаки, пуговицы с пиджака. Правда, обувь потом вернули, но без шнурков. В таком растерзанном виде вынесли на улицу. Отпустили только после настойчивых уговоров.

С завистью и восторгом на него смотрел Вольф Эрлих. Сергей Есенин казался ему простоватым, даже глупым, хотя и красивым. Есть такие люди – с осколком кривого зеркала в глазах или в сердце. К ним, кстати, можно отнести и Толика, друга Сергея, которого он так любил. Вольф гениальную простоту принимал за дурацкую наивность, артистическую натуру, выдумку, маску – за глупость, вот только красоту, шарм он не мог не видеть. Ему казалось, что всё Сергею даётся легко, шутя, походя. Думал: и за что такой успех? Чем я хуже?

Сергей был счастлив. Такого вечера в его жизни ещё не было. Только в России его чувствуют по-настоящему. Здесь его место. Зачем он полтора года гонялся по заграницам за мировой славой? Чтобы играть роль молодого мужа знаменитой дивы? Ах, нет, конечно, с ней был вихрь, золототканое цветенье, как и всё в его жизни. Исида – тоже часть его сказки. Её он любил и любит до сих пор. Из «Европейской» надо бежать, срочно. Куда? Только к Сашке Сахарову, старинному другану. Хотя у него живёт Надюша, та самая влюблённая поэтесса, что ждёт от него ребёнка. Выбрала место, где жить – у его лучшего друга! Думает, поймает его? Нет уж!

Сахаров с женой встретили его радушно. Надя, с огромным животом, часто сидела над переводами. Языки она знала хорошо. Такой труд был востребован, этим и жила. Жаловалась Сергею, что очень боится родов. Он её успокаивал.

Увы, его слава, надежда через него напечататься, просто поесть за его счёт и выпить привлекали в его убежище огромное количество знакомых, едва знакомых и вовсе незнакомых людей. Если у тебя такая удача, поделись с другими, «чем мы хуже»? Вон, одет, как лондонский денди, «мне б такую рубашку». Сергей отдавал. Всё отдавал. Пытался устраивать чужие стихи. Помимо всех прочих, вдруг появлялись рядом совсем старые знакомцы, ещё по пятнадцатому году, тому первому периоду его жизни в Питере. Эти были самые лучшие. Им ничего не было от него нужно, кроме самого сокровенного – знать о жизни его духа. Вот об этом поведать-то и было труднее всего. Один из них, Володя Чернявский, слушал его всю ночь. Всё ему рассказал. Про заграницу, которую невзлюбил, про то, что не может он не пить. Как бы он выдержал всё это?! И обводил руками вокруг себя «огромное» пространство. Про Исиду говорил долго и тепло, будто хотел что-то доказать, убедить. «Ты не думай, она красивая, очень. Только вот совсем седая под краской. Нет, не то, не то… Она прекрасная, понимаешь?» «Прекрасная» было сказано не как расхожая фраза. Так говорят об утреннем восходе, об алмазных каплях росы на траве, о смехе ребёнка. В его словах мешалось восхищение и щемящая жалость, тепло и грусть. Ах, Исида… Ещё делился тем, что Москва надоела, он хочет сюда, в Питер, переехать жить, навсегда. Тут другие люди. Здесь он сможет издавать журнал и писать. Главное, в Москве невозможно писать – достали все до невозможности. И сестёр он сюда перевезёт. Будут учиться. А ещё он обязательно встретит хорошую, верную девушку, заживёт с чистого листа… Пили всю ночь и разговаривали. Но главное, что Володя запомнил, это с судорогой в лице и сжатыми кулаками повторяемое: «Россия! Ты понимаешь – Россия!» Чернявский не понял, что его терзало, за что он хотел идти драться, с кем? Да и чем? Стихами или вот этими самыми сжатыми кулаками?

Утро было его самым любимым временем, потому что от приятельской вечеринки на столе оставалась лишь горка окурков да несколько стаканов. В доме была сонная тишина. Это сознание того, что он не один, что вокруг люди, придавало всему окружающему уютность. Он не любил и не умел быть один. После же тех скандалов и уголовных дел, что завели на него в Москве, ещё и боялся одиночества. Но здесь расслабился – он далеко от властей. Питер когда-то встретил его, безвестного и никому не нужного, поддержкой и славой. Почему бы ему не скрыться в стенах этих улиц снова? В диковинных домах, таких разных, как люди. Хотя он редко обращал внимание на архитектуру. Главное – чувствовал покой. Кто знает, что он тут, у друга? Дом этот на Гагаринской – угловой, смотрит на Неву, на набережную. А на Дворцовой, в ста метрах, – Летний сад.

Там Сергей был каждый день, возвращаясь из редакций. Гулял подолгу. Странное чувство испытывал, зная, что Исида рядом, в двух шагах. Стоит лишь обогнуть крошечный Карпиев пруд, оставив Марсово поле справа, мимо Мойки на Садовую. Мрачная громадина Павловского дворца будет слева. А там Итальянская улица. Минут десять, не больше. А если она уехала? Нет, она ждёт его, точно. Но он никуда не шёл, просто смотрел задумчиво в пруд, где пару веков назад рыбу кормили по звону колокольчика…

Знаменитый фотограф и его дочь сделали несколько снимков Сергея в окружении тех самых ленинградских «рыцарей образа». Скоро поэту стало очень скучно в Питере. Все деньги, включая вырученные за выступление, пошли на издание стихов. Писал Галине в Москву, чтобы выслала. И костюм, и пальто. Просьб было много. Что ж делать, если он живёт как-то по-бивуачному, у него даже вещи, архивы, рукописи – по всем знакомым раскиданы. Угла у него нет. Он просил. Говорят одно: «У вас особняк на Пречистенке. Целый особняк! Ах, не живёте… Так оформите развод. Это просто: одно заявление, никаких чужих подписей. Радуйтесь, советские законы – лучшие в мире!» Но он не шёл писать эту единственную бумажку из одного предложения…

Зато его старый знакомый Жорж Устинов не жалел чернил, чтобы вылить на него как можно больше грязи. Столько ненависти и зависти! Сергей, сжимая руки, гневно бормотал: «Враг… он враг мне…» Тот самый пламенный большевик Жорж, что чуть не всадил пулю в несчастного Дид Ладо на заре Советской власти в России. Спас художника тогда Есенин, принявшись колотить его ботинком. Выглядело это комично и сразу разрядило обстановку.

Питерская газета «Последние новости» вышла с обличительной и гнусной статьёй Устинова «Литературный разброд». В ней Есенин назван «психобандитом», оторванным от деревни, не приставшим к городу, скитающимся по взбудораженной земле, для которого Россия – «Москва кабацкая». Сергей был оскорблён и страшно зол. Зол именно на то, что из статьи понятно – Россия, его Россия, ему не нужна! На него грязь выливали ушатами, привыкнуть к этому нельзя. Но чтобы Жорж… Жорж! Дрянь…

Сергей мог простить другу всё: пьяный бред, плагиат его стихов, ругань, даже кражу его личных вещей. Но одного он ему простить никак не мог: критики его творчества. Тот, кто высказывался плохо о жизни его духа, коей и были его стихи – кровь его души, – тот становился его врагом. Жорж Устинов стал им весной 1924 года.

В конце апреля Исида выехала из «Европейской», оставив неоплаченный счёт. Может, это и было нехорошо, но она шутя назвала его «контрибуцией, наложенной на сторону, потерпевшую поражение». А что вы хотите, товарищи? Не платить за её выступления, потому что для рабочих искусство должно быть бесплатным, – это нормально? А жить и кушать бесплатно ей за это нельзя в Стране Советов?