Комната в Доме Герцена была тесной, душной от избытка тел, набившихся в неё. Лица были угрюмые. Большая часть пришедших стояла. Помянули, долго тянулась гнетущая тишина. Когда водка разлилась внутри, снова вспыхнул пожар спора, так справедливо прерванный соловьиной трелью. Только теперь все горячились больше, кричали, кидали друг другу в лицо – каждый свою правду. Сергей сидел, свирепея, потому что обижали деревню! Их с Ширяевцем деревню. Кто-то жахнул стакан об пол. Закуски почти не было. Кто-то крикнул: «Долой старый быт! Вы что, хотите, чтобы попы с буржуями снова?!»

Так Сергею обидно стало, что не друга его вспоминают, не стихи его, а давние обиды, используют святое время помина его души для своих мелких целей, выяснения гнусных отношений. Вдруг подумал: помрёт он – на него вообще всех собак повесят. Вот бы глянуть хоть одним глазком, что будет там, после него. Тогда б он узнал, кто друг его на самом деле, а кто враг.

Внутри закипало бешенство. Схватил свой стул и саданул об стол его. Сразу все смолкли. Львов-Рогачевский аж подскочил в испуге как ответственный за инвентарь, взятый напрокат в Доме Герцена. Быстро сгрёб целые стаканы в кучу, завязал в скатерть и унес. Тризна была окончена.

Очнулась в глубокой канаве, сидя в чёрной жиже. Первое, о чём подумала: жива. Эх, российская грязь, будь же ты благословенна. Рассмеялась, чумазая с ног до головы. Смутно помнила, что летела кубарем и высоко. Побаливала шея, спина и локти. Оглянулась – авто просто развалилось надвое… Исида всегда была убеждена, что погибнет в автокатастрофе. Наверное, просто не срок ещё. Оглянулась – вокруг поле чистое, ни души, кроме водителя. Он стоит обалдевший, клянётся, что не знает, как так вышло. От Витебска отъехали уже давно, но вот только где они сейчас? Ха! Она и не из таких передряг выкарабкивалась! «Чипука», – успокаивала водителя своим любимым русским словечком.

Скоро день рождения Пушкина. Сергей написал ему стихи. Так, как если б просто разговаривал с ним – через век, отделяющий их, через бронзу. Он прочтёт: знает, будет вокруг толпа, знает, что не поймут. Хотя будут хлопать, наверное. Но он будет их читать только ему, Саше. Кажется, он понял, что такое гений, только никому не расскажет об этом – слишком страшно. Это не просто дар. Кроме того, гений – это не стихи даже, это судьба. Саша для него как живой. Он часто думает о нём, будто спрашивает про себя, молча, как писать. Всегда помогает. Спасибо, Саша. Ещё он зашифрует в стихах, как увидел его тогда, очень давно, чёрной холодной ночью, вместе с Толиком. Москва была вся тёмная, фонари горели только в двух местах – у Кремля и вокруг Пушкина. Они были квадратные, простые, белые. От этого Александр издали казался блондином. Как Толик ржал над этим! Сейчас он даже вспоминать не мог, как любил своего друга.

На несколько дней он спокойно мог уехать в село, там рыбалка и покой. Стихи уже готовы, в идеальной форме лирического стихотворения – пять четверостиший, двадцать строк. Двадцать первая – его подпись, его поклон.

Память у него всегда крепкая была, глубокая и обширная. Много идей, отдельных строчек и настроений бродило в голове когда-то, ещё с Исидой, особенно когда тосковал по дому в немыслимых заграницах. «Низкий дом с голубыми ставнями» – как воспоминание о невозвратном. Эти стихи давно были с ним, в нём, однако записал он их только сейчас.

Неужели вот этот страх смерти, всякая шушера, липнущая к нему, чернота, лезущая в глаза, – вот это и есть та расплата за свет, что был дан ему? Он знал, что от него исходит некая эманация, будто невидимое глазу сияние, которое делает его столь любезным, привлекательным и желанным для самых разных людей. Они окружают его, как мотыльки лампу, но чего они хотят от него? Чтобы их скучная жизнь обрела смысл и яркость с ним рядом – всего-навсего. Увы, этот свет притягивает ещё и тьму. Не может тьма быть без света. Она насыщается светом, берёт от него силу, живёт им, стараясь испоганить всё самое хорошее, что есть в душе и в мире. Ещё в Питере какой-то тип подошёл к нему и сказал, гнусно дыша гнилым ртом, что вчера по пьяни хотел убить его, нож приготовил, только Сергей не один был. Но его всё равно убьют. Теперь он живёт с этим страхом, привлекая ещё больше черноты… Что ж ему делать, куда бежать? Разве убежишь от Чёрного Человека? Это всё равно, что бежать от своей тени.

В родное село поехал с Приблудным, Катериной, Сашкой Сахаровым и Вовой Эрлихом. Спрыгнули с поезда на станции Дивово, он шёл без остановки. Вова отправился дальше: Рязань – Рузаевка – Инза – Симбирск.

Думал, потихоньку наблюдая за сестрой: «А ведь эта дура влюбилась в Приблудного». С ужасом видел в ней себя, но будто искажённого неумной хитростью и какой-то мелкой, крестьянской хваткой. Вот если отнять его стихи, его Слово, неужели от него останется только вот такая же любовь к тряпкам, роскоши и лень? Нет, он, конечно, понимал, что она нашла в Ваньке. Парень хорош: косая сажень в плечах, глазами остёр и словами. Волосы – как смоль. Любит трогать их, когда стихи свои читает. В подражание ему, Есенину. Что-то непередаваемо цыганское было в этом мальчишке. Или в самом деле кровь есть? Без роду, без племени. И везде ему стол и кров. Горячий только он: беда будет, если сестра его с ним сойдётся. От них не искры будут лететь, а пламя вырываться. Да и нищету их кто, он, Сергей, кормить будет? Катерине такой мужчина нужен, который ей ходу не даст, а легкомыслие её в кулак зажмет.

Знал, что Галина в Крым уехала отдыхать, огорчился немного, но не слишком. Давно с женщиной не был. Зовёт его туда – как же, ещё чего. Тут Абрамовна есть. Хитрая баба. Боится он её искушённости и страсти её – тоже боится. Комиссарша она, но знакомства у неё стоящие. Если он хочет выжить в Стране негодяев, к ней надо держаться поближе.

Как хорошо в деревне. Душу его порадовала младшая сестрёнка, Шурка. Увидел, что она чистая ещё, простая, не то что старшая. Так она ему радовалась. Всё бросила, уговорила соседок корову её подоить. Бегом домой, к нему. Повисла. Выросла как – глазам не верил.

Видел страшное смущение матери перед гостем, Сашкой Сахаровым. После пожара отец с матерью смогли отстроить только маленькую избушку. Она была такая крошечная, простая, что в ней, кроме печки, помещался только большой стол и лавки. На них и спали. Даже утвари было минимум. Всё огонь испортил, искорёжил. Ужасающая бедность лезла в глаза. Это и было причиной смущения матери. Такого гостя привез – лощёного, полного, прям барина. Разумеется, новый дом уже строился, хотя и медленно. На том самом месте, где был старый. Хорошо ещё уцелел амбар, где Сергей в юности проводил много времени, писал стихи. Там хранили продукты, сено. Мать боялась, что уложить гостя будет некуда, но Сергей взял тулуп и овчинную шубу, отправились в амбар. Весна была чудесной, тёплой, самой ласковой. Пока шли несколько шагов садом, лицо задевала душистая, сладкая сирень. Это всё искупало. Пусть ненадолго, но в сердце его проник покой и счастье. Он вспомнил Исиду в амбаре – тихо, как старому знакомому, улыбнулся этому воспоминанию. Как он был влюблён тогда! Сейчас же в сто раз глубже и больнее. Когда Сергей засыпал, то слышал голос Сашки, который говорил, что у них тут очень красиво, а семья дружная, добрая, но он обещал, ведь точно, что будет жить в Питере? Есенин хотел ответить, но сладкая истома охватила, как в детстве: ни пошевелить рукой, ни открыть рот. Запах прошлогоднего сена вливал в грудь теплынь и силу.