– Как смерть?

Сергей просиял:

– Да ласточка по щеке крылом задела. Поверье есть такое.

– Обмани её, обмани! Знаешь – это можно.

Кивнул:

– Постараюсь.

– Молись!

– Да разучился я.

– Тогда я буду за тебя молиться…

Клюев долго держал его за руки. Сергей не отнимал их. После поцелуя ласточкиного крыла будто рассеялась грусть – смотрел ещё светлее и проще.

– Вот сейчас что-то изменилось. А ведь только что казалось, что не увидимся более, Николай.

– Увидимся, сокол мой.

Когда пароходик отчалил, Сергей долго смотрел ему вслед. Вставало солнце.

Ох, скучно ему было, ску-у-у-у-чно!!! С Клюевым разговаривать невыносимо и больно, но без него появилось чувство, что поговорить-то вообще не с кем! Вся эта кривляющаяся имажинистская братия – настоящая карикатура на них с Толиком и компанией. Все проделки юности, в тот голодный девятнадцатый год, – это горячая кровь, смешанная с табачным дымом «Стойла Пегаса», безумным риском, запахом смерти, разлитым на улицах, опьянением своим талантом и любовью, такой, когда точно веришь – она навсегда. Неужели он старше Вовы всего на семь лет? Между ними века! Вова – будто промокашка, на которой остался след его перевёрнутых стихов. Именно перевёрнутых, потому что не видит он главного: что такое стихи. Ещё и Ваня этот, Приблудный, туда же. Вышли всей компанией гулять, а он – в трусах. Так сразу ему и сказал: «Никуда я с тобой не пойду. Ты – по той стороне улицы, я – по этой». Не потому, что стыдно, – на это ему плевать, он сам горазд и не такое выделывать, просто Ванька себя рекламирует, да за его счёт. Нет уж, дудки. Охота по городу в трусах – пожалуйста, но только без Есенина.

Что ж ему ещё выдумать, чтобы скука чёрная, мрачная, хоть на миг задумалась да отошла от него? Заглянули в какой-то магазин. Там трещотки китайские. Такие сторожа носят, воров отгонять. Идёт сторож, крутит трещотку – мол, иду, ружьё на плече несу. Накупили трещоток – на всех. Ну и глаза были у продавца! Сели в поезд и отправились в Царское Село. Нет, не юность свою Сергей там искал. Не воспоминания о несбыточных мечтах, когда чувствовал себя Иванушкой-дурачком из сказки, вдруг попавшим в царские хоромы, не убиенную Анастасию ехал туда вспоминать. Он шёл к Саше. К Александру Сергеевичу Пушкину.

Долго гуляли по парку. Примазались какие-то студенты. Непременно хотели сниматься с Есениным, даже фотографа откуда-то привели. Всего миг – когда время отпечатком на серебре негатива застывает навсегда для тебя, для современников и потомков. Вразвалку стоят, сидят, свесив ноги, студенты и поэты. Вокруг задумчивого, вдохновенного Пушкина, давно ставшего бронзой. На фото видно главное: все стоят возле памятника, а Есенин – возле Александра Сергеевича. Как возле равного себе и как возле живого.

В начале мая Сергей засобирался в Москву. В конце концов, надо разгрести эту конюшню, «Стойло Пегаса». Толик его закрыл спешно, денег нет ни копейки. Но едет со своим Мартышоном в Европу! С гастролями Камерного. Спрашивается, денег всё-таки нет у него?

Так жутко и больно. Неужели эти глаза, улыбка, голос – всё стало прахом? Смерть давнего друга, Александра Ширяевца, сразила Сергея совершенно. Сказали, он умер от менингита, скоропостижно. Но так не бывает! Ещё днём он вставал, разговаривал. Потом, по слухам, к нему приходила какая-то незнакомка под вуалью. Через три часа большого поэта не стало.

– Его отравили! – твердил Есенин. – Неужели непонятно?!

Всё вспоминал последнюю встречу. Так весел был его друг, полон юмора, надежд на будущее. Это было в первых числах апреля, перед поездкой Сергея в Питер. Главное, так ничтожно мало вокруг него тех, к кому можно душой прислониться. Настоящих, близких по крови и русскому духу. Теперь Сергей понимал, что именно Ширяевец был таким человеком, самым близким. Ни хитрый, лживый и жгуче-язвительный Толик, ни преданная и ревнивая Галина, ни даже Сашка Сахаров – никто ему не ближе, не родней по-настоящему. Будто брата потерял, песенного, русского, влюблённого в Россию, как и он. Брата, которому ничего от него не надо было, ведь ни словечком не обмолвился о трудностях, не то что эти, прихлебатели все! От родных до незнакомых! Жутко, жутко… Ведь следующая, может, его очередь…

Вспомнил про Ваньку Старцева, бросился к нему. Упал в его комнате на диван и разрыдался. Всё рассказал. Такой ужас был в его голосе, животный страх, что Ваня содрогнулся. Успокаивал:

– Почему думаешь, что твоя очередь… чего ты, Сергун, не плачь…

Отвечал убеждённо:

– Знаю. Давно чувствую. Просто отвести её стараюсь. Всеми силами. Я чувствую! Разбуди меня завтра рано, ладно? Дел много…

Но он не спал. В голове крутились строчки. Он посвятит эти стихи ушедшему другу. Он писал их так, будто его самого уже не стало. Он смотрит на мир сверху, как ангел. Смотрит на всех, кого любил и чем жил. Поэтому острой боли нет – ведь всё уже кончено, всё оборвалось. Ах, земля, сырая, родимая, вот к ней припасть, лицом лечь и просить, просить-умолять – остаться. Ведь «из лона вечного покоя никогда её не увидать». Такое счастье жить, просто так – пить чай из кружки, смотреть на дождь, стекающий в окне, да просто – думать не подушке. Жизнь, такая яркая, этот вихрь – уже ускользает сквозь пальцы, как песок. Иссякают последние песчинки-мгновения. Что ж он видит? Кулижки, что сбегают к Оке, высокие травы, смятые цветы, себя, валяющегося в них, юного, счастливого, полного мечтаний, смутных волнений и надежд, всех своих женщин и ласковое, безответное и доброе зверьё, любимое с детства. Их рыжую корову с грустными глазами, такими, как у Исиды, чёрного их пса, старого кота и лошадей. Ведь у всего сущего есть душа – у берёзок-берегинь, у синих осин, у розовой, закатной воды. Вот поэтому и надо любить людей, просто любить.

Он всё устроил, как надо. Похороны – страшная, но необходимая вещь. Настоящее отпевание, по всем церковным правилам. Это было уже странно в те годы, но Сергей постарался. Пришлось объяснять священнику, почему гроб красного цвета. Что ушедший был не коммунистом, а просто крестьянином, хотя и певцом, а в деревне всё самое красивое красным зовут – солнышко, весну. Венчик под подушку положили – чтоб вопросов не было. На Ваганьковское шла небольшая печальная процессия. Увидев ворота, Сергей сказал приятелю: «Вдруг я следующий… Придёшь меня хоронить?» Что-то наивно-детское было в его голосе. День был майский, пасмурный, с клочьями облаков.

Говорили речи. Сергею хотелось рыдать. Не то, всё не то, лишнее! Начался глупый, неуместный спор. Тем более неприличный, что рядом стоял гроб с безгласным, ушедшим другом. Нужна ли России их поэзия. Кто виноват, что поэт оказался совсем один в страшную минуту? Деревня, их сёла – всё гибнет! «Да ладно, на месте деревня! Пахать только трактором будут!», «Вот как погиб без присмотра Ширяевец, так и деревня погибнет!», «Долой соху!» Вдруг в свежей зелени берёзы громко запел соловей. Все замолкли разом – каждому был понятен этот знак. Соловей оплакал «соловья» лучше их. Выглянуло солнце. Разошлись.