Вова отбросил гитару, она отозвалась глухим нестройным звоном. Гладил светлые волосы, просил не плакать.

С Игорем Марковым познакомился у Николая Клюева. Подумалось: «Очередной дружок. Смазливый юноша. Конечно, тоже поэт…» Ещё рассмешило, что чем-то он напоминал его самого…

Что за убогую клетушку Николай вымолил у Ионова! Правда, в дворовом флигеле знаменитого одноэтажного дома Монферрана на Большой Морской, с великолепными портиками и колоннами, путти и барельефами. Чтобы попасть к Николаю, надо было нырнуть в низкую арку, а в тесном дворе ещё спуститься в полуподвальное помещение. Тут всегда было темно и немного пахло сыростью. Каморка была такая маленькая, что казалось чудом, как хозяин умудрился расположить здесь огромный древний иконостас и старинные рукописные книги. Окошки маленькие, под самым потолком, низким, давящим. Радовало только, что клетушка эта была в двух шагах от Исаакиевской площади. Николай бубнил: «Вооот, милостью Божьей, где живу. Плачу гроши, но и их, бывает, нету…» Сергей подумал, что друг его и учитель жалуется, как всегда. Видимо, это вошло у него в привычку, в кровь. Что и высказал ему сразу! Тот в ответ строчками из своего «Четвертого Рима»: «Не хочу быть лакированным поэтом с обезьяньей славой на лбу». Сергей остановил: «Полно, оставь своё поповство. Не нужно это и несвоевременно. Ты знаешь, что мне не больно. Ты уже не сможешь съесть меня. Никогда».

Пошли на Гагаринскую. Все читали стихи. Даже Марков. Сергей слушал снисходительно, думал: «Балуется мальчишка. Пустое подражание Николаю…» А ещё – что не владеет он Словом, увы. Как же так? Почему Клюев не отдал ключи от Слова новому своему другу, как когда-то – ему? Хвалил наивные стихи и ругал. Предлагал другую концовку. Спор затянулся дотемна.

Ещё раз Маркова встретил случайно, в Летнем саду, когда снимался на кинокамеру. Просто шёл вдоль скульптур и кустов. Раз прошёл, два. Улыбался. Вспомнилось, сколько камер ловило каждое их движение с Исидой, каждый взгляд в порту Нью-Йорка. Увидел Маркова, кивнул ему. Приветствие это так и осталось на кинопленке. Только сама она не сохранилась во времени.

Провожали Клюева в Вытегру, на родину его. Ехал ненадолго, а совсем без кровных своих мест не мог, как и Сергей. Тянуло туда силой неодолимой – надышаться воздухом просторным, любимым, далёким и детским.

Под утро все разошлись. Сергей не хотел уходить, остался с Николаем. Розовеющим летним рассветом подошли к пристани. Грелись в маленькой забегаловке. Не пили, просто разговаривали. Николай смотрел на него с проснувшейся старой любовью. Знал – не поможет. Теперь ничто уже его любимому не поможет. Но не поучать не мог. Говорил, что человек кончается, когда корни свои предаёт. Отмирают корни – всё дерево засыхает, тут ему и крышка. Его уж чернота всего облепила, он видит. Сергей сердился. Какая чернота? Да за ним настоящая охота, одни предатели и подстрекатели. Он смотрит на человека и думает: вроде друг он ему, а может, оборотень? Врёт в глаза, улыбается… Вот и пойми, кто друг, а кто враг. Одна надежда на старую когорту приятелей. А эти все – стихоплёты пролетарские, лизоблюды еврейские, шкуры продажные. Не за тридцать сребреников отдадут – за так! Сколько унижений с издателями этими. Ионов, вон, за столом вёл себя с ним, как будто он мальчик на подхвате у него: чуть что – готов разорвать договор на издание «Рябинового костра». Ну и пусть! Время рассудит их, непременно.

Клюев качал головой.

– Не слышишь ты меня, милой, не слышишь… Поле битвы – душа твоя, Серёженька, белая твоя душенька. Чернота вокруг вьётся, сам пустил её…

Сергей плюнул. Снова Николай за своё…

Клюев ласково взял за руку. Сергей отдёрнул.

– Не хошь, не слушай… Только сны мне про тебя снятся, Серёженька. Страшные сны. Знаю, кто ты. Мне Гришка Распутин говорил о тебе. Он больше любого из людей видел. Выше видел и дальше. Вот нет его давно, а голос в ушах моих. Что будешь ты с Россией, пока вся нечисть с неё не спадёт… Что калым змеиный – ты – за нашу землю-матушку. Камень драгоценный душа твоя, выкуп за красоту и правду родимого народа. Страшная клятва на тебе, смертный зарок! Говорил Гришка, повторять не хочу. Одного боюсь – чтоб душу твою чернота не захватила, чтоб не победила она…

Сергей уйти хотел, но не мог. Смотрел на Николая, и жалко его было – до жути. Остался он весь в прошлом: со своими сказками, былинами, градом Китежем. Стишки его красные – грязные и лживые. Видно, что на потребу дня. Не кровь они, а гной. России не это сейчас нужно. Про Распутина – может, и не сказки. Видел он его взгляд однажды – навсегда запомнил. Как бурав. До дна мозга и сердца.

– Не могу, сны тебе расскажу. Может, полегчает. Будто Волга-река, огромный пароход, на нём – все святые русские покидают землю нашу навсегда! Богородица одна осталась, в муках, истерзанная, нищая, ходит по дорогам русским, по чащобам непролазным, молит людей о милости, о подаянии. А ты, Серёженька, в лес бежишь, только рубаха белая сверкает. Хочу окликнуть – а не могу, голоса нет. В лесу медведица. Рубаха красная стала. Вижу, как соки по стволам сосен движутся – до самых макушек. Но не соки это земли, а кровь твоя, Серёженька. Второй раз этот сон приснился нерушимым, под Рождество. К чему бы? Ещё с Гоголем ты в пучину кровавую, кромешную канул. Николай Васильевич сказал мне напоследок: «Писать больше не о чем…» А ещё снился ты мне в рубахе русской. Исиде твоей ты такой полюбился очень. Проснулся и понял: добрая она, как русская вроде даже. Во снах в больших садах с тобой был, там два пути: мой и твой. Твой – серая под ногами земля. И вдоль всей дороги – огромные мохнатые кактусы.

Сергей усмехнулся:

– Не сны это. Придумал ты всё. Ещё людям сказки свои рассказываешь!

Николай поник головой.

– Сны, милый, сны. Нездоровилось мне. Всю ночь дождик клевал в окно. А когда заклевал и я, привиделось мне лютое торжище. Лавки, торгуют человечиной, одеждой, пропитанной кровью. Вижу – голова твоя, любимый, на прилавке покоится. К ней прицениваются, спрашивают люди разные – с песьими глазами, военные и штатские.

– Хватит, – Сергей остановил его. – Такого наговорил, что на сто лет хватит – детей пугать. Лучше посмотри, рассвет какой. Рассвет люблю, а закат в грусть вгоняет. Тяжело смотреть на закат. Утро же кажется бесконечным. Весь день впереди, будто целая жизнь. От этого легко и радостно.

– Милый, вот сейчас понял: не будем мы так уже никогда вместе, как сейчас.

Сергей нахмурился. Он чувствовал то же самое. Так бывает: вдруг осознаешь, что вот он, край. Всё, не будет больше этого человека в твоей жизни. С чего бы? Нет ссоры, увидеться ничто не мешает, но знание это твёрдое, несомненное.

Стояли бок о бок, как раньше, опершись о парапет, смотрели на Неву. Так легко вдруг стало на душе Сергея, будто сам он плывет куда-то вдаль по этой воде. Острый, как игла, писк над головой. Охнул, дрогнул весь и схватился за щёку.

Клюев испуганно дёрнул его за плечо.

Сергей улыбнулся.

– Смерть, а какая ласковая…