Недавно я нашел у себя черновые заметки, из которых последние, относящиеся к московской его жизни, оказались столько ясными, что я могу передать их в этой статье сполна: читатели не должны терять из виду, с какой целью набросан был первоначально мой очерк. За ними прилагаются известия других свидетелей, из разных лагерей.

…Не успела еще, судя по времени, дойти до Петербурга просьба Ермолова, как фельдъегерь привез ему увольнение, которое и вручил Дибич, можно вообразить, в каком смущении.

Горько было Ермолову удаляться с Кавказа, с поприща своих подвигов и побед, где он, в продолжение десяти лет, имея под начальством малое количество войска, смирил диких горцев, навел на них ужас, так что матери стращали его именем своих младенцев. Покорил целые области, утвердил русское владычество, построил крепости на всех важных пунктах, открытых его орлиным взором, образовал и приготовил Суворовское войско, готовое идти хоть в преисподнюю по гласу любимого начальника, и бросал русско-петровские взоры на Турцию, Персию, Бухару, Хиву, Индию… Горько было Ермолову. Но, верный подданный, он оставил жезл начальства без прекословия, в надежде, что сердце царево в руце Божией, подвигнется когда-нибудь с гнева на милость.

Что сказать о гражданских его заслугах в Грузии? Он утвердил безопасность жителей, водворил порядок, привлек поселенцев, возбудил промышленность, открыл новые источники доходов для правительства.

Деятельность его была неимоверная: в одно время он и сражался, и строил, и распоряжался, награждал и наказывал, заводил, поверял, свидетельствовал. Спал он по четыре и пять часов в день, на простом войлоке, где случалось. Так провел он десять лет, всегда преданный службе, не зная семейных наслаждений, не пользуясь обществом, никакими удобствами, с единою мыслию об общей пользе, о славе и могуществе России.

После увольнения (1827 г.) месяц прожил он еще в Тифлисе, приводя в порядок свои дела. Дибич, который высоко ценил Ермолова и отдавал полную справедливость его первоклассным способностям и вообще его управлению, советовал Алексею Петровичу оставить скорее Тифлис, ставя на вид, что Паскевич может сделать ему неприятности.

Ермолов выехал из Тифлиса в простой кибитке, в которой и приехал туда за десять лет, с тройным жалованьем в кармане, с глубокою раною в сердце.

Жить он расположился близ Орла, в родовой деревушке, у престарелого отца. Отец чрез год переселился в монастырь, где вскоре и скончался.

Жалованье Ермолова было обращено в пенсию – по 14 тыс. руб. ассигнациями. Вот все, что он имел. Никаких денежных наград он не принимал никогда. Однажды император Александр предложил ему богатую аренду. Ермолов отказался, сказав, что на малые его нужды достанет ему жалованья.

Графиня А.А. Орлова, услышав о таком скудном содержании заслуженного генерала, сказала у себя за столом, что она почла бы себя счастливою, если б Алексею Петровичу угодно было взять в свое распоряжение ее подмосковное имение – Остров (за которое она получила после больше миллиона). Тогда государь велел обратить столовые деньги также в пенсию Ермолову, и он начал получать по 30 тыс. руб. ассигнациями ежегодно, которые и сделались, сберегаемые, основанием состояния, оставленного им детям.

В деревне обратился он к обыкновенным своим занятиям – читал книги о военном искусстве, и в особенности о любимом своем полководце Наполеоне. Утомительно долго тянулось для него время в тишине, в бездействии, среди полей и огородов, лесов и пустынь. А между тем Паскевич пошел вперед, взял Эривань, Тавриз, Ахалцых, проникнул далеко в Персию. А между тем Дибич вскоре перешел Балканы, занял Адрианополь. Что происходило в то время на душе Ермолова, то знает только он, то знал Суворов, в Кобрине читая итальянские газеты о победах молодого Бонапарте, то знал, разумеется, больше всех, этот новый Прометей, прикованный к скале Св. Елены. Но они испили, по крайней мере, свои чаши почти до дна, а Ермолов только что налил свою и поднес было к устам.

И вот Польская война, вот русские вытеснены, разбиты, почти прогнаны к границам. Шесть месяцев продолжаются неудачи. Поляки ободряются, мечтают, неистовствуют. Они вспомнили об Ермолове и, не зная русской души, почитая его оскорбленным, расположенным к мести, вздумали от его имени провозгласить мятежную прокламацию к русскому войску. Первые экземпляры ее попались, по странному случаю, Денису Давыдову, командовавшему авангардом.

Сочтено было за нужное довести о ней до сведения Ермолова. Давыдов по поручению, позабыл чьему, написал к нему официальное письмо.

Ермолов отвечал с чувством оскорбленного достоинства, упрекал, как можно было удостоить внимания такую нелепую клевету. «Вы узнали о моих походах, – писал он в ответ Давыдову, – этого мало: вы верно услышите скоро о моих победах, в которых жестокая судьба так долго отказывает генералу Дибичу!»

Переписка продолжалась несколько времени – для Ермолова написать подобное письмо значило дать сражение… Не имея возможности действовать оружием, он разил врагов своих по крайней мере насмешками.

Поляки между тем продолжают брать верх. Во враждебной Европе проносится от края до края гул радования, поднимается говор в безмолвном отечестве; взоры всех устремлены на Ермолова. Нет – вызван Паскевич из Грузии. Он пришел в Польшу, двинулся к Варшаве и, счастливец, взял ее приступом. А Ермолов все живет в деревне, читает реляции, переплетает книги.

Здесь посетил его Пушкин, по дороге на Кавказ, и описал свое посещение в начале статьи, известной под заглавием: «Путешествие в Арзерум». Это начало до сих пор не было напечатано и только недавно сообщено П.И. Бартеневым в его «Русском архиве».

«Из Москвы поехал я в Калугу, Белев и Орел и сделал таким образом двести верст лишних; зато увидел Ермолова. Он живет в Орле, близ коего находится его деревня. Я пришел к нему в 8 часов утра и не застал его дома. Извозчик мой сказал мне, что Ермолов ни у кого не бывает, кроме как у отца своего, простого, набожного старика, что он не принимает одних только городских чиновников, а что всякому другому доступ свободен.

Через час я снова к нему приехал. Ермолов принял меня с обыкновенною своею любезностью. С первого взгляда я не нашел в нем ни малейшего сходства с его портретами, писанными обыкновенно профилем. Лицо круглое, огненные, серые глаза, седые волосы дыбом, голова тигра на геркулесовом торсе. Улыбка неприятная, потому что неестественна. Когда же задумывается и хмурится, то он становится прекрасен, и разительно напоминает поэтический портрет, писанный Довом.

Он был в зеленом черкесском чекмене. На стенах его кабинета висели шашки и кинжалы, памятники его владычества на Кавказе. Он, по-видимому, нетерпеливо сносит свое бездействие. Несколько раз принимался он говорить о Паскевиче, и всегда язвительно: говоря о легкости его побед, он сравнивал его с Навином, пред которым стены падали от трубного звука, и называл графа Эриванского графом Ерихонским.

«Пускай нападет он, – говорил Ермолов, – на пашу не умного, не искусного, но только упрямого, например, на пашу, начальствовавшего в Шумле, и Паскевич пропал». Я передал Ермолову слова графа Толстого, что Паскевич так хорошо действовал в Персидскую кампанию, что умному человеку осталось бы только действовать похуже, чтоб отличиться от него. «Можно бы было сберечь людей и издержки», – сказал он.