Думаю, что он пишет или думает писать свои записки. Он не доволен историей Карамзина; он желал бы, чтобы пламенное перо изобразило переход русского народа от ничтожества к славе и могуществу. О записках князя Курбского говорит он con amore. Немцам досталось: «Лет через пятьдесят, – сказал он, – подумают, что в нынешнем подходе была вспомогательная прусская или австрийская армия, предводительствуемая такими-то немецкими генералами».

Я пробыл у него часа два; ему было досадно, что не помнил моего полного имени. Разговор несколько раз касался литературы. О стихах Грибоедова говорит он, что от чтения скулы болят. О правительстве и политике не было ни слова.

«Когда он служил при мне (Грибоедов), – говаривал Ермолов, – то мог отлучаться на 3 и на 4 месяца: я не чувствовал его отсутствия. Он, как Державин, не был способен ни на какое важное дело». Не слышится ли здесь мнение противной партии? Ко времени пребывания А.П. Ермолова в деревне относятся следующие его письма, которые мы и помещаем, чтобы познакомить читателя с его приемами и письменным слогом:

К Василию Назаровичу Каразину

I

«Милостивый государь, Василий Назарович!

Благодарю вас покорнейше за несколько журналов. Вы и самого меня, как кажется, не менее удивлены были смелостию упомянувшего об имени роковом. Довольно дерзко! Или уже слух не оскорбляется произнесением оного? Невероятно! Жалею чрезвычайно, что не имею никаких манускриптов на восточных языках; я последовал бы мнению вашему, дабы воспользоваться ученостию столь обязательно предлагающего труды свои, и приятно было бы извлечь из оных пользу общественную.

Нет у меня ничего редкого в сем роде! О предводительстве и до меня дошел слух странный и едва не сказал было – непонятный для меня, но перестал удивляться, ибо выбор меня не первый был бы ошибочный. Не выгодно было бы для меня подвергнуть испытанию неспособность. Я, по правилам моим, не потаился бы в незнании, а признание не исправило бы невежества. На что такие люди надобны?

Смешон сон, описанный вами. Огражденные почтенным состоянием граждан, не подвергнемся мы опасности от неприятеля. Станут за нас храбрые наши соотечественники, и кто против них? Вы еще и сына имеете среди непобедимых! Грустя о разлуке с ним, вы видите сны бранные. Он наводит на вас турок. Но воображаю восторг отца, когда возвестит сын о падении Византии. Тогда, по справедливости, гордиться вы станете… Жалею о болезни хозяина вашего (кажется – генерала Базилевича, в доме которого, близ Арбата, жил тогда В.Н. Каразин. – М. Я.), некогда сослуживца моего. Как много продолжительное нездоровье переменило сего благороднейшего и почтенных правил человека.

Прошу принять уверение и пр., покорнейший слуга

А. Ермолов.

3 февраля 1829 г. Орел».

II

«Милостивый государь, Василий Назарович!

Благодарю вас за письмо, и я тем с большим удовольствием получил его, что вы извещаете меня о производстве сына вашего. Чувствуя, что вы утешены тем столько же, как уверены в успехе служения его, ибо, образовав его как отец попечительный, вы, конечно, утвердили его в тех свойствах, которые должны обратить на него внимание начальства. Дарования необходимо должны открыть путь. Познакомившись с Вельяминовым, вы, конечно, не безвыгодно заключили о том, кому в продолжение 14 лет хотел он быть товарищем по службе. Это одно хвастовство, которое почитаю я себе позволительным. Так же поступил бы со мною и ваш хозяин, если бы болезнь его нас не разлучила.

Какую великолепную цитату выписали вы мне из Тредьяковского. Но не более ли себя подвергли вы казни эрмитажной, нежели меня, ибо не легче, конечно, было переписать. Как благосклонны вы в уподоблениях. Но едва ли бы выгодна была справедливость ваша уподобляемому? Теперь может сие относиться к другому, лицу гораздо примечательнейшему.

Roma quam quam semel, sed capta fuit; Petropolis nunqtuam!

Благодарю за обещание прислать следующий №, но я терпеливо буду ожидать его, когда возвращаться вы будете чрез страну нашу. Прежних четыре препровождаю. Кто сей проповедающий в пустыне? Видно, истощившийся издатель журнала искал средства наполнить свои книжки.

Что вы не указали мне на страницу 86-ю нумера 7-го? Достойна примечания, и сочинитель искусно поклепал французов или избегал строгости цензуры. Любопытно было бы знать, что сделала бы она, если б упомянуто было о немцах?

Весьма благосклонно вспомнили вы о моих ребятишках, а я научу их быть благодарными.

Имею честь быть и пр., покорнейший слуга

Алексей Ермолов.

16 февраля 1829 г. Орел».

К издателю «Московского вестника».

«Милостивый государь,

Михаил Петрович!

Сопровождая письмом самым обязательным, вам угодно было прислать мне сочинения ваши, переводы и журнал, вами издаваемый. Благодаря вас, милостивый государь, за внимание ко мне, приятно мне воспользоваться случаем изъявить то уважение, которое давно имел я к полезным трудам вашим, обогащающим словесность, расширяющим сведения об отечественной истории.

Имею честь быть и пр.,

покорнейший слуга

Алексей Ермолов.

23 апреля 1828 года.

Москва».

В 1831 году Ермолову случилось быть в Москве, в то время как приехал туда государь. Ермолов написал письмо (у меня не отмечено, по какому поводу). Государь назначил ему аудиенцию. Ермолов приезжает во дворец, но Государь еще не возвращался. Он дожидается час, другой. Начинают накрывать стол. Ермолов, не желая оставаться пред собирающимися лицами к обеду, поручил камердинеру донести, что был в назначенный час. Тот отвечал: «Вы приглашены и к столу». Ермолов остался. Государь вскоре приехал и увел его с собою в кабинет, где они оставались очень долго. Между тем собрались приглашенные гости. Государь вышел к нам из кабинета, ведя за руку Ермолова.

За столом был очень милостив.

На другой день было представление императрице, которой Ермолов до сих пор не видал, далекий от двора. Записавшись после московских дам, он спокойно дожидался вызова, как вдруг прежде всех был приглашен в кабинет. Несколько минут не подходил он к руке, опасаясь исполинской наружностью испугать вдруг императрицу, и уже после, как она привыкла к его виду, он приблизился к ней смелее.

Императрица была очень благосклонна. Вскоре пришел и государь. Вместе трое вышли они из кабинета, перед взорами удивленной московской знати. Начались толки. На каком-то следующем бале государь император остановил Ермолова в дверях между залою и буфетом и разговаривал с ним более часа, прервав сообщение в комнатах и привлекши общее внимание.

Все глаза устремились на Ермолова. Все чаяли его скорое возвышение, и придворные паразиты посыпали к нему с визитами. Ермолов на своих антресолях принимал всяких грандов.

Он назначен был членом Государственного совета и должен был отправиться в Петербург.