На речь синьора Гаспаро немедленно отозвался Джулиано Маньифико:

– Нет уж, в этом деле женщины мужчинам не уступят. Ведь сам Сократ признается, что все любовные тайны, которые он знал, были открыты ему женщиной, той самой Диотимой. И ангел, огнем любви изранивший святого Франциска, тем же знаком отметил и некоторых женщин нашего времени{516}. Вспомните и о том, что святой Марии Магдалине были отпущены многие грехи, ибо она возлюбила много{517}; и, возможно, по благодати не меньшей, чем у святого Павла, была она многократно восхищена ангельской любовью до третьего неба{518}. Вспомните и о многих других, которые, как я вчера говорил более пространно, ради любви Христовой не пожалели жизни, не убоявшись ни мук, ни какого-либо вида смерти, сколь угодно страшной и жестокой. А они не были старыми, каким хочет мессер Пьетро сделать своего придворного, но нежными и хрупкими девушками, в том самом возрасте, в котором, говорит он, мужчинам позволительна чувственная любовь.

LXXIII

Синьор Гаспаро рвался уже отвечать, но синьора герцогиня твердо сказала:

– Пусть судьей в деле будет мессер Пьетро Бембо. Я доверяю ему решение вопроса, способны ли женщины к божественной любви так же, как мужчины, или нет. Но поскольку спор между вами может затянуться, лучше будет отложить его на завтра.

– То есть до этого вечера, – уточнил мессер Чезаре Гонзага.

– Как – до этого вечера? – сказала синьора герцогиня.

– Потому что уже утро, – ответил мессер Чезаре и указал на свет, пробивавшийся через щели между ставнями.

И все поднялись с мест в большом удивлении, так как не ожидали, что беседа затянется настолько дольше обычного. Начавшись гораздо позднее обычного времени, она своей приятностью настолько увлекла участников, что те и не заметили, как пробегают часы. И ни у одного не слипались глаза, что всегда бывает, если не лечь спать в привычное время. Открыв окна на той стороне дворца, что выходит на высокую вершину горы Катри{519}, они увидели, как на востоке уже занялась прекрасная розовая заря и исчезли все звезды, кроме нежной правительницы неба – Венеры, хранящей границы ночи и дня. От нее, казалось, струился тихий ветерок, который, колким холодом наполняя воздух, уже начал пробуждать в шелестящих лесах ближних холмов сладостные птичьи созвучия. И все, почтительно попросив разрешения у синьоры герцогини, направились в свои покои, уже не нуждаясь в свете факелов: довольно было утреннего света. Уже на выходе из покоев синьоры герцогини синьор префект обернулся к ней и сказал:

– Государыня, чтобы покончить спор между синьором Гаспаро и синьором Маньифико, мы вместе с судьей придем сегодня вечером раньше, чем вчера.

– Лишь при одном условии, – ответила вместо герцогини синьора Эмилия. – Если синьор Гаспаро захочет нападать на женщин, изобретая против них, как у него в обычае, какую-нибудь клевету, пусть заранее пообещает подчиниться приговору. А до тех пор я объявляю его подозреваемым, уклоняющимся от суда{520}.

Господин Вальдес,

отвечая на ваше письмо, считаю уместным, прежде чем перейти к остальному, известить вас о том, что дошло до меня относительно тех предметов, о которых вы мне пишете. Итак, сообщаю вам, что когда двор находился в Бургосе{522}, мне было передано, что, вы написали некий «Диалог», в котором содержалось многое порочащее папу и другое, едва ли совместимое с христианством. Я счел своим долгом разузнать об этом деле и, насколько в моих силах, воспрепятствовать ему и поэтому сделал попытку достать вашу книгу, но не смог. В Валенсии, а затем в Монсоне{523} я опять приложил к этому некоторые старания, но увидеть ее мне так и не удалось, и я успокоился. Поскольку ее нельзя было раздобыть, я подумал, что она изъята по вашему распоряжению и уже не ходит по рукам, что вы возвратили ее себе и больше не распространяете.

И вот на днях, будучи здесь, в городе Мадриде{524}, я узнал от многих, что ваша книга разошлась во множестве копий и ее собираются напечатать и разослать в Италию, в Германию и многие другие страны. И все, говорившие мне об этом, высказывали мне величайшее недовольство и почти порицание за то, что я, находясь на посту, доверенном мне его святейшеством, остаюсь прохладен, уже не первый раз слыша о вещи, едва ли не на глазах у меня столь злохулительно написанной против Церкви и против папы. Так вот, когда книга наконец попала мне в руки, прочитав ее и не единожды обдумав, я испытал то огорчение, которое, думаю, почувствует любой считающий себя истинным христианином и слугой папы и императора. Говорю это, чтобы вы знали, что из двух обвинений, выдвинутых против меня в вашем письме, одно бьет мимо: то, что я злословлю вашу книгу со слуха, не видев ее. Еще вы упрекаете меня в том, что я известил императора и сказал, что в вашей книге многое против христианской веры и против определений признанных ее соборов, и что я говорил ему, будто имел с вами об этом беседу, но вы не оставили своего упорства. По вашим словам, вы не можете не попенять мне за то, что я, долго притворявшийся вашим другом, предпринимаю нечто, настолько затрагивающее вашу честь, что вы были не в силах в это поверить. Отвечаю вам: вы должны были верить, что если мое уважение к вам не могло отвратить вас от злого дела, то и ваше не могло отвратить меня от дела доброго, которое было для меня и обязанностью по службе, и нравственным долгом. И хоть я не стремлюсь водить дружбу с недобрыми людьми, но все же удовлетворил долгу дружбы – и, может быть, даже больше необходимого, – когда через моего секретаря Габриэле (как вы сами вспоминаете в вашем письме) известил вас, что до моих ушей дошло, будто вы пишете нечто злое и бесчестящее папу, и просил вас хорошенько подумать и не делать дела, вам неподобающего. А как поступили вы – отказались ли от вашей затеи или же проявили упрямство, – показывает сама ваша книга.