Так наш немолодой придворный пребудет вне всех тех горестей и бед, которыми почти всегда терзаются молодые: ревности, подозрений, негодования, ярости, отчаяния и неистовых порывов гнева, часто ввергающих в такое помрачение, что иные не только избивают женщин, которых любят, но и себя самих лишают жизни. Он не оскорбит ни мужа, ни отца, ни братьев, ни другой родни любимой женщины, не опозорит ее саму; он не будет вынужден с великим трудом обуздывать глаза и язык, чтобы не выдать свои желания другим; он не будет страдать от ее отъездов и отсутствий. Всегда нося свое драгоценное сокровище в тайнике сердца, он силой воображения будет живописать внутри себя эту красоту еще намного ярче, нежели какова она на самом деле.

LXVII

Но среди этих благ любящий найдет и другое, еще намного большее благо, если только захочет воспользоваться своей любовью как ступенью к другой, гораздо более возвышенной. Это обязательно произойдет с ним, если он будет помнить, сколь тесные оковы наложит на себя, созерцая красоту лишь одного тела. Чтобы освободиться от этой тесноты, он будет нанизывать в мысли своей новые и новые украшения, так что, собрав вместе все красо́ты, создаст некий всеобъемлющий образ и сведет множество красот в ту единственную, что изливается на весь вообще человеческий род. И таким образом будет созерцать уже не отдельную красоту одной женщины, но ту всеобщую, что украшает все тела. Ослепленный этим величайшим светом, он уже не будет печься о меньшем, но, пылая более совершенным пламенем, будет отныне мало ценить то, что столь высоко ценил прежде.

Эту ступень любви, хотя она весьма высока и немногие достигают ее, однако, еще нельзя назвать высшей. Ибо, поскольку воображение, являясь органической силой, имеет познание лишь посредством тех начал, которые приданы ему в помощь чувствами, оно не до конца очищено от сумрака материи и, даже рассматривая эту всеобъемлющую красоту отвлеченно и только саму в себе, все-таки различает ее не вполне ясно и не без некой двусмысленности, по причине связи между образами, которые оно рисует, и телом. Достигающие в любви этой степени похожи на нежных птенцов, только меняющих пушок на оперение, которые хоть уже и вспархивают чуть-чуть на своих слабых крылышках, но не смеют удаляться от гнезда и вверять себя ветрам и открытому небу.

LXVIII

Когда наш придворный достигнет этой ступени, его хоть и можно назвать весьма счастливым влюбленным по сравнению с погрязшими в убожестве чувственной любви, но я все-таки не хочу, чтобы он этим и довольствовался. Нет, пусть отважно идет вперед по возвышенному пути вслед за вожатым, ведущим его к пределу истинного счастья. И вместо того чтобы выходить мысленно из себя, как тот, кто хочет рассмотреть телесную красоту, пусть обращается он внутрь себя, чтобы созерцать видимое очами разума, которые начинают приобретать остроту и проницательность, когда очи тела теряют лучшую часть своей привлекательности. И тогда-то душа, отчуждившаяся от пороков, очищенная изучением истинной философии и получившая опыт в делах интеллекта, обратившись к созерцанию собственной сущности, словно очнувшись от глубочайшего сна, открывает в себе те очи, что имеются у всех, только немногие их используют, видит в себе луч света, который есть истинный образ ангельской красоты, ей сообщенной, и, в свою очередь, сама сообщает телу слабую тень этой красоты. Однако, ослепнув к земным вещам, душа становится весьма зрячей к вещам небесным, и подчас, когда свойства, движущие тело, забываются ею в прилежном созерцании или же связываются сном, она, не удерживаемая ими, чувствует некое тайное благоухание истинной ангельской красоты и, восхищенная сиянием ее света, воспламеняется. И следует за ней так неудержимо, что словно опьяняется и бывает в исступлении, желая с нею соединиться. Ибо кажется ей, что она напала на след Бога, в созерцании которого, как в своей блаженной цели, стремится обрести покой. Пылая этим счастливейшим пламенем, она поднимается к своей лучшей части – интеллекту – и теперь, не омрачаемая уже темной ночью земных вещей, видит божественную красоту, но наслаждается ею не в полном совершенстве, ибо созерцает ее только в своем отдельном интеллекте, которому не под силу охватить красоту безмерную и вселенскую. Поэтому, не довольствуясь этим благодеянием, любовь дарует душе еще большее счастье, от частной красоты отдельного тела приводя ее ко всеобщей красоте всех тел, а на высшей степени совершенства от частного интеллекта – к интеллекту вселенскому.

Тогда душа, зажженная святейшим огнем истинной божественной любви, летит к соединению с ангельской природой, не только совершенно утрачивая чувство, но, более того, не нуждаясь уже и в речах разума. Ибо, преображенная в ангела, понимает все умопостигаемые вещи и без какой-либо завесы или дымки видит пространное море чистой божественной красоты – и вбирает его в себя, и наслаждается высшим счастьем, непостижимым для чувств.

LXIX

Итак, если красо́ты, ежечасно видимые этими помраченными очами нашего тленного тела и которые суть не что иное, как призрачные сновидения и тени красоты, кажутся нам столь прекрасными и милыми, подчас воспламеняя в нас жарчайший огонь вкупе с таким наслаждением, что никакое счастье мы не можем сравнить с тем, что чувствуем порой от единственного взгляда любимых женских глаз, – подумать только, какое радостное удивление, какое блаженное изумление наполняет души, достигшие видения божественной красоты! Какое сладостное пламя, какой нежный пожар, надо полагать, разгорается из источника красоты высшей и истинной! Ибо она – начало всякой другой красоты, она не растет и не убывает, но прекрасна всегда и сама по себе, прекрасна в любой из своих частей, совершенно проста, подобна только самой себе, не причастна ничему другому, но столь прекрасна, что все остальные прекрасные вещи лишь потому прекрасны, что заимствуют свою красоту у нее.

Вот какова эта красота, неотличимая от высшей благости, своим светом зовущая, влекущая к себе все в мире. Она не только тому, что причастно интеллекту, дарит интеллект, тому, что разумно, – разум, тому, что чувственно, – чувство и волю к жизни, – но и растениям, и камням сообщает, словно отпечаток себя самой, движение и естественное устремление их свойств.

И такая любовь настолько больше, настолько счастливей других, насколько превосходнее вызывающая ее причина. И как естественный огонь очищает золото, так этот священнейший огонь в душах уничтожает, сжигает все смертное, животворя и украшая ту небесную часть души, что была прежде умерщвлена и погребена чувством. Она – тот самый костер, на котором, как описано у поэтов, сгорел Геркулес на вершине Эты, посредством сожжения став после смерти божественным и бессмертным{504}. Она – пылающий терновый куст Моисея{505}, разделившиеся огненные языки{506}, огненная колесница Илии, посылающая удвоенную благодать и блаженство душам тех, кто удостоится ее видеть, когда она взлетает от земного праха к небу{507}. Направим же все мысли и силы нашей души к этому святейшему свету, указующему нам путь к небу, и, следуя по нему, отбросим те привязанности, в которые облеклись в своем нисхождении. По лестнице, на низшей ступени которой находится тень чувственной любви, взойдем в тот возвышенный чертог, где обитает небесная, истинная, поистине достойная любви красота, сокрытая в глубинных тайниках Божиих, чтобы не могли видеть ее взоры непосвященных. Здесь обретем мы блаженный предел наших желаний, истинный отдых от трудов, верную помощь в бедствиях, полезнейшее лекарство в недугах, безопаснейшую гавань в мятежных бурях житейского моря.