— Останови-ка, — попросил он зятя.

Зять подрулил к бордюру, и Лёнчик известил их с сестрой о своем решении.

— Что, вот и все, и больше не увидимся? — расстроилась сестра.

— Это ты неправильно делаешь, — осудил его зять.

Но Лёнчик знал, что правильно. Самолет у него был завтра рано утром, и единственная возможность пройтись по поселку была только сейчас.

Что идет мимо дома-пилы, Лёнчик сообразил, лишь пройдя его почти до конца. Он остановился, окинул его взглядом — дом был отремонтирован, заново оштукатурен, сверкали цинком свежие водосточные трубы. Лёнчик стоял, смотрел, ожидая, что в груди защемит, колыхнется какое-то живое чувство, но нет, ничего в груди не колыхнулось. Вика, Жанна — удивительно, ему даже потребовалось некоторое усилие, чтобы их имена прозвучали в нем. Не было в груди ни горечи, ни желания возмездия, ни вины — ничего. Все умерло, лежало в земле, истлело в прах — было и нет.

* * *

— Они на море, — ответила дежурная администратор на стойке, когда Лёнчик ворвался в стеклянную дверь Дома творчества.

— Как на море? Вы не ошиблись? — не поверил Лёнчик. — С кем она там?

— С этим вашим, как его… — фамилия Пенязь латышке почему-то не давалась. — С Константином. Прошли полчаса назад.

— Похраните пока! — передал Лёнчик администратору сумку, с которой летал, и бросился назад к стеклянным дверям. На море! И еще додумаются купаться! Дни тут в Юрмале стояли достаточно теплые, но ночью было прохладно, вода никак не могла прогреться, и, как дочь ни просила, он ее пока ни разу еще не пускал в море.

Дочь увидела его, только он сбежал по лестнице на пляж, и, буксуя в песке, бросилась навстречу:

— Папа! Папа! Вернулся!

— Вернулся! Вернулся! — принял ее на руки, прижал к себе Лёнчик. — Летел стремглой.

Это дочь еще раньше, путая «стрелой» и «стремглав», образовала из них новое слово, и с тех пор в разговорах с ней ему нравилось при случае употребить его.

— «Стремглав», папа, — тотчас поправила его дочь. — Стремглав!

Она освоила это слово, научилась отличать его от «стрелы», и напоминание о времени, когда была, маленькой, было ей неприятно.

По тому, как она затрудненно говорила, он сразу понял, что у нее насморк.

— Море холодное? — спросил он.

— У-ух! — ее даже передернуло, будто она сейчас, у него на руках, въяве ощутила кожей воду залива. — Холоднющее!

Лёнчик внутренне взъярился. Ну, Костя! При том, что получил все наставления!

— Сколько раз купалась?

— Разок! — выставила указательный палец, потрясла им дочь. — Холоднющее!..

Лёнчик опустил ее на песок и, взяв за руку, пошел с нею к расположившимся на матерчатых подстилках Косте и Тараскину с женой.

— Привет, — сказал Лёнчик сразу всем, подходя. Хотел оставить разговор с Костей на потом, но тут же из него и вырвалось: — Ты, Костя, даешь! Когда это вы умудрились?

Непонимание в глазах Кости стояло лишь мгновение, потом он все понял. Тем более что, задавая свой вопрос, Лёнчик кивнул в сторону набегающего на берег нешумной плоской волной сизо-зеленого, даже на вид холодного моря.

— Да вчера, — проговорил Костя. Поглядев при этом почему-то на жену Тараскина.

— Ой, Лёнчик, ты ужасный родитель! — Молодая заносчивая улыбка жены Тараскина была исполнена возмущения. — Нельзя детям городить забор из запретов. Запрет — это прямой путь в рабство!

Все было ясно, кто устроил его дочери морское купание. Должно быть, Костя оставил дочь на ее полное попечение, и она решила ковать свободную личность.

Но она была не Костя, и объяснять ей, что она сделала, было пустым делом.

— Свобода — это не обход запретов, — только и сказал он.

Тараскин сидел, не включаясь в разговор, держа около уха маленький транзисторный приемничек «Sony» и поводя вокруг отсутствующим взглядом. Но на Лёнчиковых словах о свободе он резким движением оторвал приемник от уха.

— Ну о чем вы тут! Трещите — мешаете слушать!

— Боря снова слушает репортажи со съезда, — мигом переключившись, известила Лёнчика жена Тараскина. — Прямо как в первые дни.

— Слушаю! — воскликнул Тараскин. — Такое пошло!.. Сейчас Собчак выступал. Что за выступление! Под орех этих партийных чинуш, мокрого места не оставил!

— Да-да, я еще раньше обратил на него внимание, — оживился Костя. — У него приемчик есть: начинают его захлопывать — он: «И последнее!» Ну, вроде как ладно, дадим договорить. А он и не думает останавливаться. Начинают снова захлопывать — он снова: «И последнее!» И так раз пять. Наглость! Но как изящно.

Лёнчик не имел возможности принять участие в этом обсуждении. Ему нужно было заниматься дочерью. Следовало померять температуру, промыть нос соленой водой.

— Мы в номер, — объявил он.

Они с дочерью собрали разбросанные по песку ее игрушки, Лёнчик снова взял ее за руку, и они пошли к лестнице. И тут, когда поднимались по ней, дочь спросила:

— А ты зачем ездил к бабушке, я не поняла?

Год назад она бы еще не задала такого вопроса.

— Бабушка болела, — сказал он. Что было правдой — болела.

— Ты приехал — и она выздоровела? — задала дочь новый вопрос.

Теперь неизбежно приходилось врать. Зачем было говорить ей о смерти.

— Да, и она выздоровела, — подтвердил он.

Он ждал очередного вопроса, но дочь молчала. Они поднялись по лестнице и пошли по узкой асфальтовой дорожке к бетонной скале Дома творчества.

— И ты, значит, больше не оставишь меня здесь одну? — проговорила дочь срывающимся голосом, когда они уже почти дошли до здания, — так тихо, ему пришлось, чтоб расслышать, наклониться к ней.

Ах, Господи, у него сжало сердце. Какое же одиночество она испытала, оставшись тут без него, с чужими ей людьми, какую тоску!

— Не оставлю, — сказал он. — Ни за что. Даже не мечтай.

Она не приняла его шутки.

— Не оставляй, — все тем же тихим голосом сказала она серьезно. — Пожалуйста.

Моя дочь близорука, как и я, но очков она не носит, предпочитая линзы. Красавицей ее не назовешь, но в азартной жизнелюбивости, с которой смотрят ее глаза, во всем ее облике — как она себя держит, как говорит — есть та энергетичная женская сила, скрытая женская страстность, что может валить мужиков косяками, и мне это приятно, я испытываю тайную отцовскую гордость. Что меня в ней огорчает — это то, как она одевается. Что за манера — облачать себя в джинсы, как у других, короткую кожаную курточку, как у всех, и даже стричься похоже, без различия размера и формы головы, высоты лба и рисунка ушей. Они все как в униформе, будто выпущены из одной казармы, и за нарушение формы одежды — месяц без увольнения.