«Кофе Хауз» называется заведение, где мы с ней сидим, как в аквариуме, напротив большого, во всю стену окна, за узким длинным столом-стойкой, развернувшись друг к другу лицом. Дочь пьет капучино, я эспрессо. И хотя разбавляю его минеральной водой из стакана, я чувствую: оно крепковато для меня. Или тут что-то вроде посттравматического синдрома после той боли, что цвела во мне колючей розой несколько дней назад, когда возвращался от Балеруньи?

— Может быть, ты зря взял себе эспрессо? — заботливо спрашивает меня дочь — видимо, выражение лица, когда я отхлебываю из чашки, в переводе с языка мимики должно передать именно этим словом — «крепковато».

Заботливость в ее голосе мне не нравится. Не просто, ох не просто пожелала она увидеться со мной. Я уже и не помню, когда мы последний раз встречались по ее воле без всякого дела. Кажется, это было в ее четырнадцать лет.

— Так что ты со мною хотела пересечься? — спрашиваю я в ответ на ее заботливый вопрос. — Выкладывай.

— Па-а, — глядит она на меня кающимся ясным взглядом. — Мне так неудобно… ты только недавно мне… но у меня такая ситуация… мне нужно в институте, чтобы не вылететь. Мне на трех кафедрах нужно, я даже не знаю точно, сколько понадобится…

Правду она говорит, врет?

— А если сделать все курсовые, лабораторные, все сдать, обрубить хвосты?

— Да, я так и хотела, — покорно ответствует дочь. — Но не получилось.

— Хотела или думала, обойдется?! — я вдруг, неожиданно для самого себя, взрываюсь — в один миг, как это со мной случается. — Третий институт, сколько можно! Чем ты занималась, что довела до такого?!

— Еблась, — глядя с холодным вызовом мне прямо в глаза, отвечает дочь. — Такая наследственность. Хочешь знать с кем?

Она хотела заткнуть меня — ей это удалось. Если ваша дочь скажет вам такое в лицо, как поведете себя вы? Треснете ее по губам? Встанете и уйдете, оставив ее саму разбираться со своими проблемами? Хочу я посмотреть, как вы это сделаете, когда такое случится с вами.

— Меня не интересует с кем, — говорю я наконец. — Вот когда будешь выходить замуж, тогда сообщишь за кого.

— Пока не планирую, — отвечает мне дочь.

— А насчет наследственности — не мели попусту языком. — Я все же не могу до конца обуздать свою ярость. — Вы все, всё ваше поколение, свихнулись на сексе. Будто жизнь только из этого и состоит.

— Да? Наше поколение? — произносит дочь голосом, полным подвоха. — А твоя любовница, она какого поколения?

— Какая моя любовница? Что ты несешь? — отзываюсь я с возмущением. Хотя меня тут же, такой молниевой вспышкой, пронзающей грозовое небо, посещает образ Евдокии. Но откуда дочь может знать о ней? Неоткуда ей знать.

— А кто по истфудам шляется с младенцами? — все с тем же подвохом в голосе вопрошает моя дочь. — Скажешь, не было?

По истифудам? Что за истфуды? С какими младенцами? Я ничего не могу понять.

— Ну, «Ист буфет», на Новослободской, около станции метро «Менделеевская», — подсказывает мне дочь. — Незадолго до Нового года. Погода еще была такая — мокро, как в октябре.

«Ист буфет» на Новослободской около «Менделеевской»! Я вспоминаю. Это в тот день, когда мы встретились с Евгением Евграфовичем под кремлевской стеной, Евдокия сдала на права, и мы отправились отмечать сие знаменательное событие не куда-нибудь, а туда, на «Менделеевскую», — действительно так. Неужели же в пятнадцатимиллионной Москве должно было случиться такому, чтобы в то же время в том самом «Ист буфете» был кто-то из знакомых моей дочери, да еще бы знал меня, или она сама сидела там?

— Сама, сама, — кивает дочь в ответ на мой вопрос. — Сидела там в уголке, наблюдала.

— И что? — говорю я. — Пообедал в обществе девушки — обязательно надо записывать ее в любовницы?

— О-ой, — укоряюще тянет дочь. — Мне пятнадцать лет — не понять, что к чему?

Она права: определить отношения мужчины и женщины, понаблюдав за ними, для взрослого человека не составит труда. Но с какой стати она хочет судить меня? Извини, но навязать мне роль подсудимого — это у тебя не выйдет.

— А раз не пятнадцать, — говорю я, — тогда давай не строить из себя эту пятнадцатилетнюю. В твоем возрасте рассчитывать на отцовский кошелек уже непристойно. Зарабатывай! Кто действительно сейчас нуждается в деньгах — твой младший брат. Ему, как ты знаешь, если сейчас в институт не поступит, в армию. Мне в другие времена довелось служить — тоже хватало всякого, но сейчас… — Я не договариваю. Я вижу по ее лицу — она пропускает то, что я говорю, мимо ушей. На лице ее выражение терпеливой гордыни: ради достижения своей цели она готова позволить мне высказаться. — Прося у меня, — решаю я вломить ей как следует, — ты отнимаешь у брата. Отнимаешь больше, чем деньги.

Тут ее гордыня взвивается вверх. Это, по ее, уже слишком — то, что я сказал.

— У брата! Я! Отнимаю! — восклицает она, гневным толчком посылая в сторону свой капучино. — Ты всегда, всю жизнь предпочитал его мне. Ты, он родился, со мной в Юрмалу поехал, так и то куда-то сбежал, я с какими-то дядьками и дурой-теткой вынуждена была сидеть! До сих пор помню, как я рыдала.

— Побойся Бога, ты что! — прерываю я ее гневную тираду. — У меня мать умерла, твоя бабушка, я летал хоронить. Мне тебя что, нужно было тащить с собой?

Молчание, что разверзается за моей отповедью, исполнено напряжения, смысл которого мне не ясен, но оно явственно кусает меня током, будто я коснулся контактов аккумуляторной батареи.

— Я думала, — говорит наконец дочь, — ты не вернешься. Бросил меня — и мне теперь всегда быть с ними.

В голосе ее бьется что-то подобное покаянию, и во мне вмиг все переворачивается. Ах же ты, вон она что пережила! И до сих пор это в ней неизжитой травмой, до сих пор струп на ране не отвалился, и чуть что, из-под него сочится гнойная сукровица. И это ведь так, она права: после того как мы разошлись с ее матерью, я занимался ее младшим братом куда больше, чем ею. Исходя из того, что она от меня кое-что уже получила, а ее брат помнит меня только приходящим родителем.

— Как я мог к тебе не вернуться. Как такое могла себе нафантазировать, — бормочу я.

И все, я рухнул, она уже получила желаемое — во всяком случае, я знаю, что дам ей деньги, осталось лишь осуществить это чисто практически.

— Только давай, — говорю я, — сколько нужно — и ни копейки сверху. Я не Крез.

— Ой, ну я же знаю, что не Крез! — она расцветает, она вновь вся обаяние и азартное жизнелюбие, капучино легковластным движением руки придвигается обратно и возносится к губам, чтобы глоток его отметил одержанную победу. — В лицо, конечно, никто цифр не называет, но такса прекрасно всем известна, вот исходя из этого…

Десять минут спустя мы выходим с нею из заведения. «Кофе Хауз», в котором мы встречались, расположен в доме на углу Ильинки (Куйбышева, по-советски) и Большого Черкасского переулка. Дом построен так, что с его угла как бы снята риска, выход из заведения — точно в этой «риске», и, выходя, ты видишь в перспективе улицы Кремль, вернее, кусок его красно-коричневой кирпичной стены с полутора верхними этажами Большого кремлевского дворца за нею. И странное же впечатление возникает, когда видишь эту стену вот так, не сбоку, как обычно, с Красной площади, а под прямым углом, словно бы в фас: буквально физическое ощущение, как она отгораживает своей глухой лентой тот мир, что расположен за нею, от здешнего мира, намертво отрезает их друг от друга, и никакого затруднения — представить себе, что там до сих пор то ли Иван Грозный со своим верным Малютой Скуратовым, то ли зять Скуратова, неудачливый Борис Годунов, то ли самозванец Гришка Отрепьев…