новой информации приведут к чрезмерной стимуляции, усталости от сострадания или выгоранию доноров, являются эфемерными клише. Журналисты и гуманитарные организации могут беспокоиться, что одни и те же старые изображения утомят их аудиторию, но нет никаких доказательств того, что это происходит. Не существует и какого-то ограниченного запаса сострадания, которое сейчас исчерпано. Быстрая и массовая мобилизация в случае чрезвычайных гуманитарных ситуаций показывает, насколько легко и быстро можно принять альтруистические меры реагирования. Трехмесячная история геноцида в Руанде почти не тронула общественность, но когда история переключилась на Гому, беженцев, умирающих детей, холеру и дизентерию, реакция доноров была массовой. Вопреки модели рационального личного интереса, люди постоянно реагируют – не только на массовые бедствия, но и поддерживая традиционные благотворительные организации, агентства по развитию/помощи и другие дела (например, права животных), где на карту не поставлены никакие личные интересы.

Нет и никаких доказательств существования клише приложений к Sunday о «Me Generation» (Baby Boomers, вошедшие в возраст к 1970-м), «заботе о первом» или нарциссизме яппи. Возможно, это и не будет воплощено в жизнь, но основные принципы прав человека пользуются широкой поддержкой. Более того, хотя внутренние проблемы сохраняют приоритетные международные проблемы, такие как защита окружающей среды, права человека и помощь/развитие имеют каждый свой собственный электорат. В своем общем преодолении национальных границ они вряд ли конкурируют друг с другом. Одни и те же люди подписываются на группу организаций (моральные инвестиции в сбалансированный портфель?), таких как Amnesty International, Greenpeace и Oxfam.

Технологии глобальных коммуникаций позволяют получить мгновенный доступ к новостям в реальном времени и к сценам «реалити-шоу», в которых люди непосредственно переживают ужасы. Стандартная критика образов страдания как нормальных, стереотипных и ограниченных устаревает. Разоблачения в СМИ таких тем, как незаконные сделки с оружием, выходят далеко за рамки ожиданий и знаний радикалов шестидесятых. Группы давления, гуманитарные организации и жертвы становятся все более изощренными в повышении осведомленности общественности о человеческих страданиях.

Глобализация информационных сетей и создание универсальных культур, таких как рок-музыка, позволяют быстро передавать гуманитарные призывы. Поразительные успехи организованных Бобом Гелдофом Live Aid и мирового турне Human Rights Now показывают, что универсальные альтруистические послания могут мотивировать широкую аудиторию. Не следует принижать видение Гелдофа: музыка как символическое средство обхода традиционных структур и достижения потенциальных сторонников с располагаемым доходом, а также резервуар ненаправленной страсти, обычно не являющейся целью благотворительных организаций[524]. Немедленно вспыхнувший энтузиазм вскоре угас, но эти события возродили осознание проблем третьего мира, которые исчезли из общественного сознания вместе с остальными в шестидесятые годы.

Да, новые социальные движения заражены политикой особой идентичности. Но они также демонстрируют обнадеживающую способность извлекать выгоду из разочарования в партийной политике. Нынешнее поколение активистов не ищет сверхъестественного места за пределами левых и правых. Их привлекают дела, посвященные одной проблеме, поскольку у них нет общей программы.

По мере того, как старые структуры лояльности и идентичности – нация, класс, религия, профсоюзы, армия – теряют свою обязательную силу, могут возникнуть движения, основанные на более универсальных идентичностях. Экологическая модель «думай глобально, действуй локально» применима и к другим проблемам. Здоровое недоверие к власти поощряет эти более эгалитарные обязательства. То же самое относится и к моральному сочувствию жертвам насильственной власти, независимо от его идеологической окраски – а именно, концепции жертв, основанной на правах человека. Акцент на прозрачность и подотчетность, более пристальное внимание к общественным деятелям и регулярное разоблачение их частной жизни, без сомнения, могут перерасти в разъедающий цинизм в отношении любых перспектив перемен. Это могло бы также стимулировать участие в решении ограниченных гуманитарных вопросов. По крайней мере, это должно вызвать рефлекторное подозрение в отношении официальных опровержений.

Порог

И так далее. Эти оптимистические и пессимистические прогнозы нестабильны, и каждый из них можно развивать и дальше. Оптимистическое повествование Игнатьева о расширяющемся моральном воображении стимулировалось универсальной непосредственностью телевизионных изображений и интервенционистскими драмами начала 1990-х годов, но не прошло и десятилетия как оно мутировала в изоляционизм и пессимизм. Моральный рефлекс «что-то должно быть сделано» основывался на иллюзии, что «что-то можно сделать». Провал большинства мер – продолжающееся насилие на низком уровне все в тех же местах (и насилие на высоком уровне в новых местах, таких как Чечня) – приводит к чему-то более уродливому, чем беспомощность или усталость от сострадания. Существует ощутимое нетерпение – даже моральное отвращение – к обществам, которые, кажется, не только неспособны извлечь выгоду из внешней помощи, но и дальше сваливаются в необъяснимый хаос и жестокость[525]. Это сигнал для жалоб пассивного наблюдателя: «Вы ничего не можете сделать в таких местах».

Словно для того, чтобы конкурировать с ужасами окружающего мира, вокруг индивидуальных страданий простых людей создается необычайная медиакультура. На Опре, Филе, Салли и Джерри совершенствуется искусство исповеди и свидетельствования. Каждый может стать жертвой; нет ничего личного или неупомянутого. Жертва вовсе не «отрицает», а «выставляется напоказ». В одном из эпизодов Салли Джесси Рафаэль благодарит серийного насильника за признание того, что он тоже стал жертвой плохого воспитания и жестокого обращения со стороны родителей. Но слово «серийный насильник» уже слишком распространено. Категории демонстрируемых отклонений должны стать еще более утонченными; пустое указание «дать выход своим чувствам» сосредоточено только на непосредственной ситуации. Отдаленные трагедии голода и политических убийств не могут соперничать на одной и той же почве.

Свободный рынок позднего капитализма – по определению, система, отрицающая свою аморальность – порождает свою собственную культуру отрицания. Все больше людей становятся лишними и маргинальными: неквалифицированные, малоквалифицированные и безнадежные бедняки; старики, которые уже не работают; молодежь, которая не может найти работу; массовое перемещение мигрантов, просителей убежища и беженцев. «Решение» этих проблем теперь физически воспроизводит условия отрицания. Стратегия – изоляция и сегрегация: анклавы проигравших и избыточного населения, живущие в современной версии гетто, достаточно удаленные, чтобы стать «с глаз долой, из памяти», отделенные от мест проживания победителей, в своих охраняемых торговых центрах, закрытых поселениях и специальных поселках для пенсионеров.

Профессионализация гуманитарной помощи – это обоюдоострая победа. У старых специалистов по семейным страданиям (социальные работники, священники, врачи и терапевты) теперь есть коллеги на международном уровне. Эти эксперты действительно заботятся и помогают; им нужны специальные навыки и глубокие знания местной культуры. Технический термин «сложные чрезвычайные ситуации» не передает в должной мере сложность этой работы. Но существует слишком сильное давление на затраты – учет выгод, слишком много мониторинга и оценки и слишком много тэтчеристской тарабарщины о «показателях эффективности». Это создает профессиональные монополии, исключающие волонтеров и любителей, и может задушить чувство коллективной ответственности