что мертвые всегда с нами, мне кажется, будто мы оба сходим с ума. Неужели ты веришь в такую чепуху?

– Я стараюсь серьезно разобраться в этом. Моя мама без всякой теософии верила, что душа во время сна отлетает от нас. Чувствую, она была права, только моя набитая наукой голова этому противится. От этой, как ты выражаешься, чепухи я не стану ненормальным. Я сам по себе ненормальность. Ты себе представить не можешь, до чего богаты люди на всякую выдумку, на желания, на воспоминания о мертвых. И опять возникает вопрос: что такое смерть? И опять один ответ: неизвестно. Мы не знаем, что такое смерть, это губит нас и вместе с тем является нивой смехачества, которую, по мнению Гумбольдта, я все еще возделываю. Ни один уважающий себя человек не откажется отдать время, ум и душу решению этого вопроса вопросов. Но ни наука, ни философия, ни религия, ни искусство не могут разгадать загадку смерти…

– А твои бредовые теории, думаешь, разгадают?

Мне вспомнились строки Сэмюэла Дэниела. Поскольку Рената слышала эти строки раньше, я пробормотал их про себя, чтобы она снова не назвала меня балалаечником. Вот они: «Покуда скромное знание размышляло, нахальное невежество сделало дело». Я подумал о том, что другой жизни у нас в этом мире не будет – надо только научиться ее ценить. Но мы не научились этому, и у нас болит от этого сердце. Лично у меня оно болит постоянно, и мне это надоело.

– Хотя мне-то что, – проговорила Рената. – Верь во что хочешь, это так по-американски. Просто когда ты открываешь рот, в глазах у тебя появляется бесноватый блеск. Многообещающий псих – Гумбольдт правильно про тебя сказал, мне нравится. – Мне нравится, когда у Ренаты приподнятое настроение. Ее грубоватая прямота куда лучше любовного сюсюканья. Я смотрел, как она кладет мне икру, тертый сыр и яичную крошку на тонкий ломтик поджаренного хлеба, и чувствовал себя хорошо. – Ты только щебечешь, как десятилетняя девочка, – продолжала Рената. – Брось это. Теперь об этом так называемом сценарии. Гумбольдт считал, что оставляет тебе целое состояние. Бедняга, какое самомнение! Кто польстится на такую историю? В ней же ничего нет. И еще: дважды прокручивать одни и те же сцены, сначала с подружкой, потом с женой – зрители умрут от скуки. Продюсеры и режиссеры ищут что-нибудь увлекательное, вроде «Бонни и Клайда» или «Крестного отца». Чтобы убийство в надземке, голые он и она посреди пальбы, важная шишка на массажном столе, получающая пулю в лоб, – потягивая вино, смеялась Рената. Она знала, что я любуюсь лебяжьим изгибом ее шеи. – Разве не так? Нет. Гумбольдт не дотягивает, хотя думал, что он маг и волшебник. Но он плохо знал вкусы публики. Ты тоже не маг и не волшебник. Без режиссера твой «Тренк» не имел бы таких сборов. Ты сам мне это говорил… Кстати, сколько ты получил за права на экранизацию?

– В контракте значилось триста тысяч. Половину я отдал продюсеру, десять процентов – литагенту. Шестьдесят процентов оставшейся суммы отобрало налоговое ведомство. Пятьдесят тысяч я вложил в дом в Кенвуде, который сейчас принадлежит Денизе. – Рената выслушала отчет спокойно, почти безучастно. – Такова краткая история моего очередного коммерческого краха. Да, согласен, сам бы я ничего не добился. Пьесу сделали Гарольд Лэмптон и Кермит Блумгарден. Что до Гумбольдта, то он не первый и не последний, кто пытался совместить мирской успех со служением святому искусству. Он был обожжен поэтическим огнем, как говорил Свифт, и потому не нужен ни Церкви, ни государству. Зато он думал обо мне, Рената. Сценарий выражает мою глупость, неорганизованность, мою привязанность к нему и определенное стилистическое изящество. Гумбольдт тоже любил меня, и его прощальное письмо – тому свидетельство. Сценарий – это акт любви с его стороны…

– Чарли, смотри! Тебе несут телефон. Потрясающе!

– Вы мистер Ситрин? – спросил официант.

– Да.

Он вставил штепсель в пристроенную под столешницей розетку и подал мне трубку.

Звонил Алек Шатмар из Чикаго.

– Чарли, ты в Дубовом зале?

– Да, в Дубовом.

Алек радостно рассмеялся. Мы, двое пацанов, которые, натянув боксерские перчатки, молотили друг друга до крови, стали другими людьми. Я обедал в Дубовом зале пятизвездочного отеля, он звонил мне из своей конторы на улице Ласалль. Стены его кабинета обшиты панелями – тоже дубовыми. К сожалению, новости, сообщенные им, не были столь роскошными. А может, напротив? «Дениза с Пинскером обломали Урбановича. Он говорит, что ты должен внести залог в размере двухсот тысяч. Не слушал моих советов, вот и получай. Сколько раз я убеждал тебя припрятать хорошую сумму в Швейцарии? Нет, тебе, видите ли, надо быть на виду и не хочется делать ничего предосудительного. Тебя губит твой снобизм. Или хочешь жить в нищете? В таком случае ты к ней ближе на двести косых».

Голос Шатмара отдавался легким эхом. Это означало, что он говорит через усилитель и его секретарша Тюлип слышит наш разговор. Она ревностно следила за моими поступками, и Шатмар часто приглашал ее стать свидетельницей наших дружеских пререканий. Бледнолицая, тяжеловатая Тюлип несла на себе печать притворной печали, свойственной обитателям бывших богатых кварталов, но в целом женщина она неплохая. Тюлип предана Шатмару и прощает ему его слабости. Сам он слабостей за собой не знал. «Ну что, наскребешь на залог, Чарли?»

Я лихорадочно соображал, как скрыть неприятную новость от Ренаты.

– Похоже, особой спешки нет, – заметил я. – За тобой ведь кое-что числится.

– Мы договорились, что я выплачу тебе долг, взятый на кооперативную квартиру, в пятилетний срок. За этот год ты уже получил. Три десятилетия бесплатных юридических консультаций в счет, разумеется, не идут, – съязвил Шатмар.

– А кто втравил меня в отношения с оглоедами Томчеком и Строулом?

– Томчек и Строул – лучшие специалисты в Чикаго по бракоразводным делам. Но с тобой невозможно работать.

Рената подала мне еще одну тартинку с маслом, икрой и тертым яйцом.

– Залог – это новость номер один, – продолжал Шатмар. – Теперь слушай новость номер два. Ты должен позвонить своему брату в Техас. Его жена пыталась связаться с тобой. Нет, ничего страшного, не волнуйся. Джулиусу предстоит операция на сердце. Твоя невестка говорит, что врачи хотят вживить несколько здоровых артерий. Вот она и подумала, что его единственный брат должен об этом знать. Операцию будут делать в Хьюстоне.

– На тебе лица нет, – сказала Рената, когда я положил трубку. – Что-то случилось?

– Брату будут делать операцию на сердце.

– Ой-ой-ой!

– Вот именно. Я должен ехать.

– Надеюсь, наша поездка не откладывается?

– Мы можем лететь из Техаса.

– Тебе обязательно ехать?

– Обязательно.

– Я не