Но я вот что хочу сказать. Из всей семьи остался жив только я. Мои родственники похоронены – кто здесь, кто черт-те где. Сестра, к примеру, попала в Вальгаллу. Это немецкие евреи небесное царство так называют. А племянник похоронен на муниципальном кладбище в углу для бедняков. Так вот я хочу снова собрать вместе всю семью.

– Вольдемар горюет, что Гумбольдт лежит в плохом месте. Непорядок это, – заметил Менаш.

– Если Гумбольдтова писанина чего-то стоит, то первым делом надо перенести парня в другое место. Не обязательно в Вальгаллу. Это моя сестренка всю жизнь билась, чтобы все было как у людей. Так вот хочу собрать своих покойников. Чтобы мы все вместе лежали.

Торжественность тона старого лошадника поражала. Мы с Ренатой переглянулись.

– Положись на Чарли, он все сделает, – посоветовал Менаш.

– Я непременно сообщу, что в этих бумагах, – заверил я дядю Вольдемара. – Обещаю заняться этим делом, как только вернусь из Европы. А вы подыскивайте кладбище для Гумбольдта. Я готов взять на себя расходы по перезахоронению.

– Ну, что я говорил? – обрадовался Менаш. – Из такого мальчишки, как этот, должен был вырасти настоящий джентльмен.

Я пожал старикам руки, правой пожимая сухонькую ладонь, а левой придерживая оба локтевых сустава, и обещал держать связь. Рената, в своей широкополой шляпе являвшая собой куда более внушительную фигуру, чем мы трое, вдруг сказала:

– Если Чарлз обещал, значит, сделает. Мы вот уедем, но думать он будет о вас.

Мы с ней вышли. В углу продутой ветром веранды, поблескивая трубчатыми скелетами из нержавейки, стояли инвалидные коляски.

– Никто не будет возражать, если я попробую… – сказал я и сел в одну из них. – Ну а теперь прокати, – попросил я Ренату.

Старики не знали, что и думать, видя, как высокая шикарная женщина с красивыми зубами, хохоча во все горло, возит меня взад-вперед по веранде.

– Рената, не беги, дурочка, старики обидятся. Просто толкай потихоньку.

– Эти чертовы ручки жутко холодные. – Она грациозными движениями натянула длинные, до локтей, перчатки.

* * *

Длинное письмо Гумбольдта, предисловие к его подарку, я начал читать в ревущем вагоне подземки. Оно было напечатано на папиросной бумаге. Прочитав очередной листок, я передавал его Ренате, но она, просмотрев несколько страниц, попросила:

– Скажи, когда доберешься до сюжета. Вся эта философия меня мало интересует.

Я не виню Ренату. Гумбольдт не был ее бесценным другом, пребывающим сейчас в нескончаемой ночи. Она не имела повода растрогаться. Рената не пыталась разделить мои чувства, да и я не хотел этого.

«Дорогой шевалье, – писал Гумбольдт, – положение мое – хуже некуда. Силы слабеют, но разум активен, как никогда. Как-то так устроено, что у лунатиков переизбыток энергии. Если старик Уильям Джеймс прав, и чтобы быть счастливым, надо жить на пределе энергетических возможностей, и мы созданы для стремления к счастью, то безумие – это состояние истинного блаженства, к тому же оно неотъемлемая принадлежность верховной политической власти».

Именно такого рода пассажи не нравились Ренате. Я согласен: в здравом уме подобное не напишешь. «Живу я в плохом месте, – продолжал Гумбольдт, – и скверно питаюсь. Месяца два сижу на холодной закуске. При такой диете не до высокого искусства. С другой стороны, копчености, картофель, салат и перчик способствуют здравости суждений. Ем я у себя в номере и вообще выхожу редко. Между ужином и сном огромный промежуток времени, которое я провожу, сидя у окна с опущенными жалюзи (кто станет смотреть в окно восемнадцать часов в сутки?), и перебираю жизненные ошибки. Иногда мне кажется, что я обращусь к смерти с просьбой повременить, потому что погружен в серьезную работу. Удастся ли мне перебороть смерть, если она придет за мной во время полового акта? Удастся, надо только говорить: делай это, делай то, не крутись, повернись, поцелуй меня в ухо, поскреби ногтями спину, осторожнее, яички не задень. Впрочем, в моем случае смерть – это желанная женщина, которая долго не отдавалась мне».

– Бедняга, теперь я понимаю его, – сказала Рената. – И вообще мне знаком этот тип мужчин.

«Дни приходят и дни уходят, и я все чаще думаю о тебе, причем думаю с такой ясностью, какая приходит только напоследок. Да, я причинял тебе зло, это правда. Вовсю поносил тебя, хотя знал, что ты стараешься найти мне приличную работу. Я называл тебя лицемером, продажной тварью, иудой, доносчиком, прилипалой, выскочкой. Поначалу я просто злобствовал, потом распалился. Злоба и ярость владели мной совершенно. Сейчас мне стыдно той проделки с проклятым чеком как раз в то время, когда ты скорбел по Демми Вонгель. Я из кожи лез, чтобы обмануть и опозорить тебя. Хочешь быть воплощением успеха и нравственности? Черт с тобой, это обойдется тебе в несколько тысяч долларов. Я хотел дать тебе возможность простить меня. Ты давно научился чувству всепрощения. Делая людям добро, ты теряешь голову. Дурацкая доброта выбивала у тебя из-под ног почву реальности, а теряя ощущение реальности, ты страдал так же, как и я. Впрочем, мои безумные затеи были абсолютно лишними, поскольку ты заразился болезнью славы и стяжательства. Ты совершал головокружительный полет по поднебесью успеха и дальше, выше. Благодаря присущему тебе чувству правды тебя должно было бы коробить от отвращения. Длинная, как химические формулы на классной доске, цепочка моих «доводов и поводов» приводила меня в восторг. Я стал маньяком. Заржавевший механизм моего мозга заработал на полных оборотах, и слова застучали как пулемет… Потом я впал в хандру, спустился в подземелье, залег на дно и замолчал на долгие годы.

Я часто спрашиваю себя, почему ты постоянно фигурируешь в моих маниакальных мыслях, в моих навязчивых идеях, в моих наваждениях. Ты, верно, один из тех, кто возбуждает родственные братские чувства. Но заметь, не всегда отвечаешь тем же, только обещаешь, господин Обещалкин! Безумная была идея – скрепить нашу дружбу братским союзом, но исходила она от тебя.

Но, как поется в модной песенке, «при всех твоих грехах, тебя не разлюблю…».

Теперь два слова о деньгах. Заполняя тот чек, я вовсе не собирался ограбить банк. Я получил по нему деньги, поскольку разозлился на тебя за то, что ты не навестил меня в Белвью. Вот я и решил наказать тебя. Ты безропотно принял наказание и вместе с ним взял грех на душу. Отнял у меня мой дух и вложил его в своего Тренка. Призрак Гумбольдта превратился в бродвейскую звезду. В нечистые обманные огни рампы. Твоя невеста погибла в джунглях. Это она не позволила тебе приехать в Белвью – я узнал это позже. Вот она, могучая сила