Я знаю, что Шелестова рядом…

Господи, как же сильны эти воспоминания, как глубоко залезла Мара!

…но я не могу ее видеть, чувствовать. Не понимаю почему.

Горло дерет, руки и ноги онемели, я даже пальцев не чувствую. Боль во всем теле такая, что хочется выть, но почему-то тоже не получается. Что-то теплое падает на щеку. Не могу смахнуть, потому что все еще не чувствую рук. Словно у меня их вообще нет.

Ничего не слышно…

Кроме тихих всхлипываний девушки напротив. Ее руки и ноги прикованы к стулу. Кандалами. Реальными, железными кандалами. Она голая. Почти. Только футболка. Вся в пятнах крови. Голова сильно откинута назад. Девушка не плачет — скулит, едва слышно. Еще бы ей не скулить. Не могу вспомнить точное название, но…

Я все еще не чувствую Мару. Не чувствую безумия.

…это ошейник и вилка. Двусторонняя, двузубчатая вилка. Один ее конец упирается девушке под подбородок, второй — чуть пониже ключиц. Там, где вилка касается кожи, засохла кровь. Стоит несчастной чуть-чуть наклонить голову и зубцы войдут в плоть. Она плачет. Я знаю, что плачет.

А еще у девушки что-то с пальцами на ногах. Не могу сначала разобрать — слишком темно. Но если немного поднапрячься… Пальцев нет. Стопы практически нет. Только маленькая часть от пятки…

Ублюдок…

Девушка лысая.

А еще рядом с ней что-то стоит. Кажется промышленная бочка. Скорее всего синяя, но могу и ошибаться. Вижу угол стола, что-то металлическое валяется рядом, вытянутое, громоздкое, с цепями. Какая-то планка. Еще немного сбоку виден угол стола.

Так вот, что он с ней сделал.

Не помню, чтобы видел на теле девушки следы от этой вилки или ошейника, хотя на общем фоне, эти детали могли от меня ускользнуть.

Почему я все еще не вижу Шелестовой?

Ничего не слышно. Вообще ничего. Ни шума города, ни шагов, ни машин, ни…

Какой-то скрежет, скрип, лязг. Очень громкий, просто невероятно громкий, будто чем-то усиленный. Девушка напротив дернулась, вилка впилась глубже в мясо, полилась кровь. А она продолжала дергаться, мычала от боли и все равно дергалась. Скулила, истекала кровью, плакала, но дергалась. Железные кандалы впивались в запястья и щиколотки, как голодные псы, оставляя следы, синяки, раны, а она продолжала дергаться.

Что-то огромное и тяжелое открылось где-то наверху, на миг темноту прорезал тусклый луч света и потом исчез. Высокий потолок, как же…

Порыв свежего воздуха — тоже всего лишь на миг. На безумно короткий миг. Словно мне дали две крошки хлеба, а остальную булку забрали.

Раздались шаги, тоже наверху, у дальнего конца помещения. И ужас накрыл, полностью поглотил, растоптал.

Где Мара?

Кто-то шел сюда, ко мне, к девушке напротив…

Почему я не чувствую его безумия?

…шел медленно, как в картинной галерее. Что-то позвякивало в такт шагам. Тонкий, очень мелодичный звук. Не колокольчик, но что-то похожее. Звонкий металл.

Дзынь-дзынь-дзынь. Шаг, еще шаг, еще шаг. Дзынь-дзынь-дзынь…

Где же все-таки его безумие?

Совсем близко еще чуть-чуть и он войдет в круг света, от лампочки. Совсем немного… Вот только, только почему-то мой угол зрения снова поменялся, а потом вообще все пропало. Я перестал видеть. По абсолютно мне непонятной причине я вообще ни черта не видел. Только слышал это «дзинь-дзинь», только задыхался от ужаса. Непонятного, огромного, бесконечного ужаса. Когда сердце — в горле, когда челюсти сжаты так, что ты чувствуешь, как крошатся старые пломбы, когда тело трясет, как в лихорадке.

Дзынь-дзынь-дзынь.

Он не дошел до меня, повернулся к девушке напротив, если судить по звуку шагов. Но я был уверен, что посмотрел, скользнул взглядом и отвернулся. Эта уверенность была необъяснимой и какой-то обреченной. Я все еще ничего не видел.

Что-то заскрипело, раздался лязг цепей, шорох, снова лязг и этот мелодичный «дзынь», послышался женский стон и судорожный всхлип. Испуганный, дерганый, рваный.

Какой-то металл упал на пол. Снова лязг, шум, что-то проворачивалось… механизм.

Мужик заговорил. Он говорил тихо, неразборчиво, невнятно. Я не мог понять слов: судорожное биение сердца, гул крови в ушах окончательно глушили и без того невнятное бормотание.

Ублюдок говорил быстро, словно торопился успеть все сказать… Или просто торопился. Женский плач стал громче. Несчастная почти захлебывалась и давилась, и все еще доносилось «дзынь». Казалось, что оно стало беспорядочнее. А потом раздался крик, болезненный, оглушительный, и зрение вернулось.

Урод стоял ко мне спиной: обычные черные брюки, рубашка и жилет, короткие темные волосы, у него на шее висело полотенце, в руках убийца сжимал книгу. Библию. Она была открыта, но засранец не смотрел на страницы, ему не надо было. Ублюдок помнил.

Вилка, крепившаяся к шее очередной жертвы, валялась на полу. Цепи — там же.

«Дзынь» прекратился. Прекратился, потому что это звенели спицы. Толстые, тупые, длинные. Сантиметров пятнадцать, не меньше. Скорее всего, они были закреплены где-то на одежде убийцы, поэтому и позвякивали. Сейчас они больше не висели.

Лязг и шум, который я слышал, был от клетки. От какого-то подобия клетки. Или железной дамы. Она повторяла формой тело человека — металлический корпус до талии, — сталь блестела. Ни одного пятнышка крови.

Девушка все еще сидела на стуле, сверху — эта дрянь, и прутья впивались ей в кожу. Сбоку, слева, виднелся рычаг, и узкие пазы на прутьях клетки. Для спиц.

Срань господня!

Они торчали, как иголки булавы, топорщились, а ублюдок продолжал речитативом, монотонно что-то говорить, держа руку на рычаге.

Девушка дергалась, плакала. Железная вилка оставила глубокие раны под подбородком и на груди. Кровью пропиталась вся майка.

Зрение снова исчезло.

Замолчал убийца, судя по интонации задав напоследок какой-то вопрос. Я знал, о чем спрашивал придурок. Он ждал. Ждал, пока несчастная признается, и холодом веяло со всех сторон. Тянуло по рукам, ногам. Я чувствовал его на шее, лице. И страх. Он прилип к коже, как клейстер — тонкой, мутно-желтой пленкой. Сплетение ужаса и отчаянья.

Лязг. Очередной разрывающий барабанные перепонки, выворачивающий нутро крик. Короткий, резкий, и тишина. И тяжелый вздох. Шорох одежды. Шаги.

Шаги сюда. Ко мне.

Давай же. Надо посмотреть.

Где Мара?

Что-то теплое побежало по ногам, стон прорвался наружу. И тут до меня дошло…

…лучше поздно, чем никогда…

И с этим осознанием кошмар, забивающий, застилающий мозг, стал немного глуше, тише. Получилось нормально дышать. Я даже почувствовал плечо. Тощее плечо, которое сжимала моя реальная рука в «Калифорнии», в пятом номере, утром этой среды. Ощутил рядом Шелестову. Ее безумие.