Абаддон больше не появлялся, но… Я его любимый проект, и я знала, что он наблюдает. Такие разговоры, как в прошлый раз, случались достаточно часто, так что демон еще обязательно появится в моей жизни, это сомнений не вызывало.

Январь выдался снежным, но теплым. Сегодня Волков с утра умчался в Совет, теть Роза с Китом и Стасом поехали за продуктами, а я разбирала завал с бумагами, стараясь не обращать внимания на умоляющий взгляд Крюгера. Пес был сам не свой. Скулил под дверью, просясь на улицу, но стоило его выпустить, тут же скребся обратно. В общем, на месте ему не сиделось.

Я поднялась, заварила себе еще кофе и вышла в холл.

— Чего ты ноешь? — спросила у собаки.

— Уффф, — было мне ответом, и такой взгляд… щенячий…

— Морда рыжая, я не понимаю, — вздохнула, в который раз открывая дверь. Но он даже через порог не переступил. — Печеньку хочешь?

— Уффф, — снова то ли гавкнула, то ли проворчала собака.

— Сдаюсь, Крюгер, — подняла я обе руки вверх и вернулась в зал ресторана.

На самом деле я, наверное, его понимала. «Калифорния» снова заговорила. Дня три назад все началось. Я вдруг проснулась среди ночи и спустилась вниз, тихо тренькал колокольчик у входной двери от несуществующего сквозняка. Но не было в этом звуке тревоги или печали, как в прошлый раз… Он был каким-то теплым, домашним, почти убаюкивающим, как колыбельная. Стастоже спустился. Мы посидели с ним в холле, пока звук совсем не утих, обменялись вопросительными взглядами и разошлись по спальням.

Позавчера на подоконнике расцвели теть Разины незабудки.

Ага, в январе. Незабудки.

Вчера само собой включилось радио, Элтон Джон пел что-то про «Путь, который мы проложим сами». Сегодня — Крюгер. В общем, «Калифорнии» явно хотелось с кем-то поговорить. И я слушала и гадала, что бы это все могло значить. Но идей не было, даже предположений.

А где-то часа в два от очередных колонок с цифрами меня оторвал звук подъезжающей машины и истерический вой Крюгера.

Я сжала переносицу и поднялась. Что-то ребята рано вернулись. Обычно теть

Роза таскала наших до самого вечера. В этот же момент тренькнул в кармане мобильник. Я ответила не глядя.

— Шелес-с-стова, — промурлыкал гад в трубку, — а поехали сегодня в ресторан, а?

— Волков, я уже полгода как Волкова, — проворчала, открыв дверь для честной компании, все так же не глядя, и упала в кресло. — Есть повод?

— Есть, — я слышала эту довольную, сытую улыбку в его голосе. — И вообще, мне не нужен повод, чтобы утащить тебя.

— Утащить меня?

Крюгер подозрительно притих. Видимо, все-таки вымелся на улицу. Ну и хорошо.

— Так что за повод?

— Отдел отелей полностью сформирован, сегодня поставили последнюю подпись.

— Ты серьезно? — я даже с места подскочила.

— Абсолютно. Ну что, поехали?

Собачье, полное счастья повизгивание не дало договорить, я повернула голову на звук и застыла.

В дверном проеме стояли двое. Девушка и парень. Лет восемнадцать. Абсолютно не похожие друг на друга, держались за руки. В шапках с красными помпонами.

Улыбались. Знакомыми улыбками. В свободных руках сжимали пакеты, а от ворот медленно отъехало такси.

— Я перезвоню, — пробормотала, сбросив гада.

Сделала шаг, потом еще один. Сердце клокотало где-то в горле, дышать было сложно. И такой страх вдруг сдавил тело, будто самый страшный детский сон, как чудовище в шкафу. Невероятный, выжигающий страх.

Вдруг этого нет? Вдруг это неправда?

— Ксенька… Костя, — их улыбки стали шире, а мой собственный голос почти не касался слуха. Я каркала, не говорила. Тихо-тихо тренькал колокольчик, потому что дверь на улицу еще открыта. Медленно-медленно падал на шапки и куртки снег.

Гулко и быстро билось и рвалось что-то в груди. Я бросилась к мелким, сжала в руках, стиснула, вдыхая запах мороза и розовых щек. От Кости пахло чем-то свежим, от Ксеньки — цветочным.

Живые. Живые дети. Теплые.

Такие непохожие на себя прежних и… такие похожие. Смешинки в глазах, руки, что в ответ стискивали плечи, улыбки…

— Мы теперь Лиза и Андрей, — проворчала Ксенька-Лиза мне в волосы.

— Мара, задушишь, — расхохотался Костя-Андрей, сам не торопясь отпускать. Он был сильным. Почти мужчиной.

А я не могла разжать рук, не могла их отпустить. Так и стояла, стискивая детей, забывая дышать, боясь моргнуть, сказать что-то, боясь до дрожи отпустить.

Я такая эгоистка. Страшная…

— Мы очнулись в этих телах месяца четыре назад, — прошептала Ксюша.

Сначала ничего не соображали, не помнили. Попали в аварию всей семьей. А потом начали сны сниться, и память вернулась. Мама с папой тоже здесь. Но они еще не вспомнили. Господи, Мара… — Ксюшка громко шмыгнула носом, потерлась о меня, уткнулась куда-то в шею, пряча лицо. — Я так скучала.

— Я тоже… — прокаркала. Глаза щипало, щекотало в горле, и дыхание все еще вырывалось болезненными толчками, жалящими уколами. А колокольчик все продолжал петь почти шепотом.

Невероятным усилием, но я все же заставила себя отступить на шаг и глубоко, с упоением, вдохнуть, моргнуть, даже тряхнуть головой.

Они расстегивали куртки, снимали шапки и ботинки. А я стояла и смотрела, под ногами вертелся Крюгер. Свои-чужие лица, свои-чужие движения. И все-таки Костя был старше. Года на два.

— А вареники есть? — вдруг поднял голову мальчишка. — Вишневые?

— А где все? — так знакомо склонила голову набок Ксенька.

И я расхохоталась, кивая в сторону дверей кафе, набирая номер гада, готовая орать, визжать, бегать по потолку, прыгать, тискать их, держать за руки или хотя бы просто смотреть. Просто смотреть и улыбаться, как одаренная в обратную сторону. Казалось, что сейчас я могу даже взлететь, что безжизненные тяжелые крылья смогут оторвать меня от земли. Счастье душило. Почти больно…

— Яр, — проговорила все еще охрипшим голосом, когда гад снял трубку, приезжай домой, — сбросила и пошла доставать вареники. Вишневые.

Когда дверь странного, пугающего дома наконец-то закрылась, из тени деревьев вышел мужчина. Элегантный, холодный, он поднял воротник черного пальто, морщась на падающие снежинки, пару раз подбросил в руке серебряную монетку, одну из тех тридцати, что когда-то были уплачены за предательство, и зашагал по дороге на запад. За спиной дрожали огромные черные крылья.