— Яр…

— Я з-з-знаю, что делаю, — пробормотал девушке. — С-с-смотри! — рыкнул уже мужику.

Незваный гость все-таки повернул голову и застыл. Как восковая фигура. Они всегда напоминают мне восковые фигуры. Так просто взять под контроль, так просто пробраться в сознание, увидеть каждую маленькую фантазию, каждую грязненькую подробность, любую мерзость и гнусь. Амбиции, желания, тайны. Любую мелочь, например, украденные в пятом классе два рубля копейками у матери из кармана пальто. Тридцать лет прошло, а ему все еще неловко. Он вспоминает об этом редко, в основном перед сном, когда мозг достаточно трезв, чтобы вспоминать, когда рядом нет очередной проститутки, когда элитный вискарь больше не лезет в глотку, когда накануне обдолбался так, что чуть не сдох, поэтому сегодня решил обойтись… Лежит в своей кровати и вспоминает. Задрипаное, заштопанное на подоле пальто мышиного цвета, с оторочкой из ондатрового меха, уставшее лицо матери, только что вернувшейся со смены, деревянную вешалку, на самом деле не из дерева, а из опилок, запах мокрой тряпки в коридоре…

Он стоит на тряпке в носках, ему мокро.

…и те несчастные два рубля. И страх, что в тот раз сжал ему яйца, словно в кулаке.

— Ты забудеш-ш-ш-шь о Маре Ш-ш-шелестовой и больш-ш-ше никогда с-с-сюда не вернеш-ш-шься, и больш-ш-ше никогда не сможеш-ш-шь к ней приблиз-з-зитьс-с-ся. Иначе мама уз-з-знает. Уз-з-знает и раз-з-злюбит тебя. Никогда не прос-с-стит, никогда не полюбит вновь. Ты так виноват. Ты очень виноват, — шипел я, глядя в глаза придурку. Придурка звали Артур. Придурок был владельцем какого-то клуба. Проституточной. Проституточной для проституток-неформалок. Там иногда выступала девчонка, подруга Мары. Странная такая девчонка. Вроде красивая, а подходить к ней не хочется. Даже смотреть на нее иногда не хочется. Появляется чувство, что можно накликать беду.

— Мама потом и-с-с-скала эти два рубля, — лез я все глубже, копаясь в мозгах у мужика. — Переживала… Ты так виноват, — и закрепить. — Никогда боль-ш-ш-ше не подходи к Маре Ш-ш-шелестовой.

Детские проступки самые страшные, детское чувство вины самое сильное. Чудо. Просто раздуть тлеющий уголек. Тем более, когда человек все же не в своем уме, тем более, когда он алкоголик и наркоман. Даже напрягаться особо не надо.

— А с-с-сейчас-с-с ты вернеш-ш-шьс-с-я в маш-ш-шину и уедеш-ш-шьо тс-с-сюда домой. Приедеш-ш-шь, поставиш-ш-шь тачку и пойдеш-ш-шь с-с-спать, прос-с-спиш-ш-шь до вос-с-сьми вечера. А когда прос-с-снешь-ш-шьс-с-я, ты забудещ-ш-шь сегодня-ш-ш-шнее утро и вс-с-се, что з-з-здес-с-сь с-с-случилос-с-сь. Ты был дома, с-с-спал. Вс-с-се время. Да?

— Да.

— Прекрас-с-сно, иди, — я моргнул, тряхнул головой, наблюдая за тем, как мужик разворачивается и идет к тачке. Его счастье, что у них с хозяйкой отеля ничего не было. Иначе так просто я бы его не отпустил.

Люди, они как воск.

Неслышно подошла Мара, обхватила своими руками мою левую, прижалась. Машина выехала со двора и вскоре скрылась за поворотом.

— Ты в курсе, что он сумасшедший? — спросил у Шелестовой, когда даже шум от тачки идиота стих.

— Да. Полагаю, это я его таким сделала.

— Ну, если тебя это успокоит, то не ты. В смысле, сумасшедшим сделать нельзя. Это он сам постарался, — я фыркнул. — Ты, скорее, просто подтолкнула.

— Значительно легче, — сарказм в голосе девушки смешался с задумчивостью. — Спасибо.

— Обращайс

— Кстати, о чокнутых бывших и несостоявшихся настоящих, — задумчиво проговорила колючка. — Что за коробку привезла тебе Ника? И откуда она знает про отель?

Мара ждала ответа, подняв ко мне лицо, я смотрел в пасмурные глаза и хмурился, не зная, не находясь с ответом. А что я мог ей сказать?

Мара Шелестова

Волков молчал. Просто молчал. Я смотрела во все еще змеиные холодные глаза и ждала хоть какой-то реакции, кроме этого настороженного молчания. Тонкие брови были нахмурены, черты лица заострились. Цвет золота, оказывается, может быть очень холодным. Напряжение его все еще не отпустило, в глазах плескалась ревность и…

Чувство вины?

Последняя эмоция мне очень не понравилась. Не то чтобы я абсолютно доверяла Волкову, но его бывшая… Серьезно, что ли? Верилось в это как-то слабо.

Непонятно. Я почему-то абсолютно не рассматривала такой вариант, не допускала возможности. И не только касательно Ники, но и касательно вообще любой женщины. А ведь Волков мужик почти магнетически красивый, если он захочет, по-настоящему кого-то захочет, перед ним едва ли можно будет устоять. Я вот тоже не устояла.

От этой мысли неприятный озноб пробежал по спине. Как-то все…

Непонятно.

Да и черт с ним.

— Твое молчание, — я отстранилась от мужчины, повернулась к дому, — меня не радует, Яр. Если есть в чем признаться — признавайся, и давай обойдемся без всего этого дерьма. Если нет…

— Мне не в чем признаваться, — прозвучало спокойно и почти убедительно.

Ярослав помедлил, потом нагнулся, поднимая с земли вонючий веник, который притаранил Арт…

Ненавижу лилии.

…и зашагал рядом, подстраиваясь под меня.

— Хорошо. Тогда почему ты так напрягся?

— Потому что я не знаю, что тебе ответить. Я не знаю, что было в коробке, и я не знаю, зачем сюда приезжала Ника.

Крафтовая обертка пафосного букета шуршала при каждом шаге Гада, отчего-то ужасно раздражая. Тяжелый, приторно-сладкий запах цветов тоже раздражал сейчас больше обычного. Нервы надо лечить, Шелестова. Истерички невероятно скучны.

Я вздернула вверх брови, поворачивая дверную ручку.

— Я выпроводил ее, позаботился о том, чтобы Ника больше не приперлась…

— В бетон закатал? — усмехнулась, перебивая Ярослава.

— Почти, — фыркнул мужчина, притягивая меня за талию к себе, опираясь спиной о закрытую дверь. — Так же, как и твоего дрища сегодня.

— Кого? — мне даже показалось, что я ослышалась.

— Дрища, — недоумевая повторил Волков, а я уткнулась лбом ему в грудь и начала хохотать.

— Господи, Волков, — все еще посмеиваясь, выдавила из себя через какое-то время, — ты производишь впечатление нормального, образованного мужика, но иногда…

— Что? — его глаза снова стали нормальными, Гад теперь смотрел на меня со смесью непонимания и любопытства.

— Ты случайно на кортонах не сидишь, семки не щелкаешь?

— А что? Тебя это заводит? — склонился он ко мне, сильнее стискивая руки.

— Ага, примерно так же, как и яичница, — скривилась, наморщив нос.

Секунды полторы прошло в молчании, а потом настала очередь Змеева хохотать.