вся содрогаясь, Оля, дочь, а у окна, глядя сквозь горячие слезы, стоял Пушкин…

Мать он похоронил рядом с ее стариками на Святых горах у алтарной стены Успенского собора. Здесь же, рядом с могилой матери, Пушкин купил участок и для своей могилы.

Заехав после похорон в родную вотчину, Пушкин долго бродил по Михайловскому: ему чрезвычайно хотелось купить его у сонаследников, сестры и брата, но нужных на это 40 000 не было, и взять их было негде. Побывал он и в Тригорском, и в Голубове, где вокруг еще более растолстевшей Зизи шумела ее детвора и где он встретил своего старого приятеля, Алексея Вульфа, отставного студента, отставного гусара, агронома с усами и по-прежнему ловеласа. Зиночка сварила им свою знаменитую жженку. Пушкин называл ее жженку Бенкендорфом, уверяя, что она производит такое же усмиряющее действие на желудок, как Бенкендорф на жизнь общества…

Вернувшись в Петербург, Пушкин, в счет будущих барышей от издаваемого журнала, нанимает на лето дачу Доливо-Добровольского на Каменном острове.

Заглянув на короткое время в ненавистный Петербург, он снова вырвался из проклятых сетей этой жизни и понесся в Москву: нужно было порыться немного в архивах, сказал он жене. Но на самом деле нужно было вырваться из тенет. А кроме того, в его душе жила смутная надежда, что такие деловые поездки каким-то таинственным образом могут принести ему денег… Недалеко было время, когда он говорил жене, что им нужно в год 30 000, потом, некоторое время спустя, он цифру эту удвоил – как старуха в его сказке – до 60 000, а в последнее время уже утверждал, что меньше, чем на 80 000, им в Петербурге не прожить. Жалованья он не получал, писал мало – с этого времени число начатых и неоконченных стихотворений у него начало быстро возрастать… почва уходила из-под ног. По ночам он не спал и все думал, и по телу несчастного проступал холодный пот…

В мае, рано утром, Пушкин подъезжал к Москве. Он проехал по Тверской, узнавая все близкое его сердцу. «Как часто в горестной разлуке, в моей блуждающей судьбе, Москва, я думал о тебе», – вдруг пришли ему на память строки его же стихотворения. Карета повернула в Воротниковский переулок и остановилась у скромного двухэтажного особняка.

В доме еще все спали. Раннего гостя встретили слуги, потом и хозяин явился.

– Александр Сергеевич!..

– Павел Воинович, друг мой! Рад тебя видеть в добром здравии!..

Друзья обнялись и расцеловались.

Коротко обменявшись новостями, Нащокин с гордостью показал гостю свой игрушечный домик, повторявший до мелочей внутреннюю обстановку его кабинета. Внутри его была установлена миниатюрная мебель, посуда, другие мелкие детали. В планах хозяина была задумка разместить в домике и фигуры своих друзей.

– Ты, Пушкин, обязательно будешь здесь заседать на почетном месте.

Пушкин с большим любопытством рассматривал чудо-домик.

– А вот от меня тебе приятное известие я приготовил! Вот только куда я его подевал?

Нащокин вышел и вернулся с журналом в руках. Это был журнал «Молва».

– Вот что тебе о тебе Москва думает, слушай: «Давно уже было всем известно, что знаменитый поэт наш, Александр Сергеевич Пушкин вознамерился издавать журнал. Наконец, первая книжка этого журнала уже и вышла, многие даже прочли ее, но, несмотря на то, у нас, в Москве, этот журнал есть истинная новость, новость дня, новость животрепещущая…»

Пушкин взял в руки журнал и стал сам внимательно читать статью. В конце ее стояла подпись: «В.Б.». Каждый, кто интересовался литературой, легко мог догадаться, что под этими двумя буквами спрятаны имя и фамилия начинающего критика Виссариона Белинского.

Нащокин был знаком с Белинским, помогал ему деньгами, когда тот в них нуждался, а нуждался он постоянно.

– Замечательный человечище, – с восторгом отзывался Нащокин. – Он на тебя просто молится!..

– А что думают о моем «Современнике» московские «наблюдатели? – поинтересовался Пушкин, откладывая журнал в сторону.

Пушкин спрашивал о М. П. Погодине и С. П. Шевыреве, которые были издателями журнала «Московский наблюдатель».

– Ничего хорошего сказать тебе не могу, Александр Сергеевич. Они на тебя косятся. Да ты с ними встретишься, наверное, и сам убедишься…

Но, встретившись с «наблюдателями», они Пушкина забросали бранными словами, не столько его, сколько Белинского. Дескать, и нет у него ничего святого, и на вас, Александр Сергеевич, скоро обрушится… Надо как-то остановить этого наглеца…

Вернувшись к Нащокину, тот поинтересовался:

– Ну, как тебя встретили «наблюдатели», чем порадовали?..

– Веселого мало, Павел Воинович, – отвечал Пушкин. – Да и нет у меня к ним интереса… Я приехал поработать в архивах.

Пушкин ожил от московского воздуха, развеселился.

Жизнь вошла снова в мирную и веселую нащокинскую колею. Вставали все около полудня. Затем Нащокин, надев халат, чудесно валялся по всем диванам, а молоденькая жена его, Вера Александровна, как раньше смуглянка Оля, цыганка, наигрывала ему что-нибудь на гитаре. Приходили и уходили, и болтали, и хохотали всякие москвичи, обедали весело, а затем Нащокин обязательно уходил в аглицкий клуб играть и присылал оттуда жене и милому гостю всякого лакомства: то яблок моченых, то варенца, то заливной осетрины… А Пушкин в красном архалуке с зелеными клетками, поджав под себя ноги, забавлял молодую хозяйку всякими россказнями до глубокой ночи, а то читал ей отрывки из своей «Русалки»: ни кредиторов, ни ревности, ни суматохи – прелесть!..

О сложностях семейной жизни Пушкин говорил с Нащокиным со всей откровенностью. Оказывается и в Москве уже знали о внимании, проявляемом царем к Наташе. Поэт об этом говорил с грубым сарказмом и презрением, успокаивая себя невиновностью жены. Упоминая Дантеса, лицо Пушкина искажалось до неузнаваемости, глаза наливались кровью.

– Но ничего нельзя сделать, объяснял он Нащокину, – сам знаешь, хочет она того или нет, но приходится встречаться с ним на балах и приемах, у знакомых.

– Ну, а сама жена твоя, она-то как к этому относится?

– Жена? – Пушкин задумался… – Жена теперь боится сплетен, которые неминуемо появятся, если их знакомство прервать… Я и сам, честно тебе признаюсь, не знаю, что делать, как вмешаться так, чтобы не породить глупых слухов и сплетен, порочащих честь моей жены…

– Так ты что, так и дальше все это намерен терпеть? Толки и пересуды все равно идут, и до нас доходят…

Пушкин не знал, что ответить другу… Он поднялся и долго в задумчивости ходил по комнате. Тяжелые думы отражались на его лице…

Нащокин закурил трубку, смотрел на Пушкина, и ему было бесконечно жаль его, поскольку любил друга бесконечно… Как его уберечь, оградить от вех опасностей и бед, причиной которых часто сам и является. По размышлении он решил