Манька закрыла лицо руками, сотрясаясь всем телом, заглушая желание высказать свою боль. И сразу же услышала, как горестно застонали половицы, будто оправдываясь. Всхлипнул Борзеевич, приложив носовой платочек к уголкам глаз.

Расставание получалось мрачноватым и печальным.

– Хватит сырость разводить! – осадил всех Дьявол. – По больному мы что ли уходим? Веру надо иметь, а ты, Маня, схоронила всех! Посмотрим, разберемся: кто не виноват – ему переживать не надо, а кто виноват – десять раз пожалеет, что связал себя железом!

– Он не себя связал, он меня связал! – Манька продолжала рыдать, но уже тихо, утопив свое горе в слезах.

– Маня, подумай: все кто не виноват, думают: это ж какая сволочь между нами ходит! А кто виноват, думает: а вдруг на меня подумают, вдруг улику найдут, а вдруг… И глухо бьется у него сердце, отмеряя начало позора, – Дьявол одной рукой взвесил котомку, второй посохи. – Ну, не так много, я бы положил больше. За то, что про болезнь забыла. Знаешь ведь, дорога назад всегда открыта. Не займет и недели. Правда, домишко твой накрылся, но разве недостаточно деревьев, чтобы набросить на сук веревку или попробовать вырыть землянку и укрепить ее стены? Да вот, зачем далеко ходить… – он показал на моток веревки, которую приготовили с собой. Теперь знаешь: как только железо из глаз выпустила – оно силу набирает.

Манька вспомнила о родной деревне и на полбеды как-то сразу полегчало. Посомневалась еще немного, прикидывая, на сколько затянется ее путешествие, складывая в уме живую воду, неугасимое поленье дерево, не особое рвение встретить Благодетелей, вычтя загубленную скатерть-самобранку – и еще полбеды осталось в прошлом.

Она утерла слезы рушником, обулась в железо.

Из прочего добра взяли пару ветвей неугасимого поленьего дерева, живую воду, крест крестов, с которым не расставалась, пару осиновых кольев, лук, часть Дьявольских стрел и странный Дьявольский кинжал с рунами. Изба настояла на рушнике, которым Манька вытирала слезы.

Пироги съели тут же, а в рушник завернули железные караваи, как делала изба, когда пекла хлеб. В рушнике хлеб долго не черствел, сохраняя тепло и оставаясь свежим.

Борзеевич позаботился о прочем скарбе, выбирая его из добра оборотней. Но много взять не получилось, шли налегке. Маньке, загруженной железом, достались котелки, топорик, обычный нож, теплые вещи и предметы личной гигиены. На этот раз она была умнее, искромсав норковую шубу Бабы Яги. Из шубы получился замечательный полушубок с капюшоном, завязанный снизу на резинку, почти как козлиный полушубок Борзеевича. Подола хватило на теплые гетры. Борзеевич отобрал сухофрукты, сушеные молотые грибы и крупу, немного масла, веревки, крюки, запасные лапотки, вытащил из запасника теплые штаны, найденные в палатке оборотней, обрезал их по длине, примерил, подвязавшись веревкой, и остался удовлетворенным.

Против спальных мешков и палатки воспротивился Дьявол.

– А если оборотни? Вы пока из мешка выбираетесь, выбираться будет некому. А палатка… это кто ж потащит ее на себе? И не унесет вас с горы ветром в этой палатке? Не спорю, в горах голодно, но не холоднее, чем в студеную зимнюю пору. Вы и так вырядились с непозволительной роскошью. Кто воюет трофейным оружием? Я бы у врага и понюшку не понюхал, а вы… – он безнадежно махнул рукой. – И уж сразу порешим, крупа и грибы – это нам с Борзеевичем, а ты, Маня, на свой каравай рот разевай. В противном случае мы Царицу всея государства и через сто лет не достанем! Говорил я тебе: не берись, если дело не можешь до конца довести, а коли взялась – не бросай на половине?! Говорил?! – грозно сдвинул он брови.

– Ну, говорил… – Манька давно успокоилась, но злость на себя осталась.

– Могла бы на полезное силы тратить, на еду, на теплые вещи… Железа нам твоего не надо – тащи сама. И корим тебя, и плюем в тебя, обесславила ты нас, Маня. Мы с Борзеевичем не меньше твоего пострадали! Между врагами так заведено: опозорился один – а смеются над всеми.

Манька и Борзеевич с военного совета разошлись недовольные.

Где свое-то взять?! Разве что забить скотину, вон она ходит – глупая, безобидная, мирно пощипывая травку. Еще только начало февраля – вся зима впереди. Косые ливневые дожди в последние дни практически не прекращались, значит, за пределами благодатной земли – снежные метели и ураганы. И озеро то и дело накрывало снежными лавинами, когда высокие волны прокатывались по реке, заливая берега холодной водой.

– Нам партизанам нос воротить не пристало… – проворчал Борзеевич, собирая рюкзак.

Рюкзак пришлось поменять дважды: в первый поместилось почти все, что он задумал взять с собой, но, подняв его, пал и пролежал минут пятнадцать, безуспешно порываясь встать. Во втором рюкзаке места оказалось много меньше, половину вещей пришлось отложить в сторону.

Дьявол, сделав ревизию – в принципе, остался доволен. Но веревку заменил на сплетенную из неугасимого поленьего дерева и добавил колышки, выструганные из того же дерева, объяснив это тем, что дерево крепкое, а железных колышек легче в пять раз. Они в самом деле получились прочными и не такими тяжелыми, как железные крючья, а веревка растягивалась и удлинялась в два приема.

Обнаружив в Манькином рюкзаке крупу, демонстративно избавил ее от лишней тяжести. Из-за крупы она ни за что не стала бы переживать – крупа предназначалась не для нее – Борзеевич подложил, и обрадовалась, когда рюкзак был собран.

Старик, испробовав тяжесть рюкзаков и железа, не раздумывая взял на себя топорик и котелки.

Выходили на закате, когда почти стемнело. Ночью враги их исхода не ждали, и надо было успеть проскочить, пока изба отвлекала внимание вражеских разведчиков, углубляясь в другую сторону. Лесные подали знак рукой и углубились в лес, показывая тайную тропу в обход озера.

Манька взвалила котомку на плечи и вышла в вечерние сумерки из избы первой. За нею выскользнули Борзеевич и Дьявол. Птицы указывали, где прячутся немногочисленные вражеские лазутчики, попискивая и покаркивая над их головами, и взлетали, чтобы они увидели засаду из далека.

Все трое ступали неслышно, осторожно прощупывая землю перед собой. Полегче стало, когда к утру вышли за озеро на снег, подтаявший и покрытый прочной коркой наста. День выжидали, укрывшись в небольшой нише, больше смахивающей на брошенную медвежью берлогу. Дьявол постарался: все утро шел дождь, с обеда снова заморозило. Следов на выметенном ветром льду не оставалась, можно было скользить по нему, как на коньках.

Чуть стемнело, вышли снова. Пересекли горную невысокую гряду, которая закрывала землю от схода лавин, воспользовавшись двумя расщелинами и потайной пещерой, закрытой от постороннего взгляда с одной стороны водопадом, с другой стороны густыми сплетенными между собой корнями, которая вывела их прямехонько в лощину, в подножие высокой горы.

Гора была высотой километра четыре, может, чуть больше – им повезло, что именно эта менее высокая гора располагалась в начале реки. Горы слева и справа были намного выше и круче.