Ричард приказал предать тела христиан земле подобающим образом, а на их место положить трупы сарацин и оставить их гнить вместе со столь презираемым ими скотом.

Лагерь мы разбили вне стен. Вопреки всем нашим просьбам, Ричард наотрез отказался размещаться внутри Яппы.

— Пусть Саладин идет и найдет меня, — заявил он.

В течение трех следующих дней мы все — король, рыцари, простые солдаты — восстанавливали поврежденные укрепления. Покрытые известковой пылью, обгоревшие на солнце, со сбитыми в кровь пальцами, мы трудились от рассвета до заката. К нашему удивлению, на корабле с частью сил прибыл Генрих Блуаский. Выяснилось, что сарацины преградили ему путь на юг под Цезареей, вынудив плыть морем. Подобно Ричарду, он лично принялся отстраивать стены. В войске обоих уважали за это.

Поскольку обеим сторонам требовалось перевести дух, возобновились переговоры. Далеко они не зашли и прервались после заявления Ричарда, что, если мир будет заключен в течение шести дней — христиане при этом останутся хозяевами Аскалона, — он не будет проводить тут еще одну зиму и вернется на родину. Саладин язвительно ответил, что отказаться от Аскалона не может и Ричарду в любом случае придется зимовать в Утремере, иначе он, султан, отвоюет у него все захваченное.

К четвертому августа укрепления приобрели вид, внушавший надежду на то, что они выдержат неизбежную осаду. Словно шакалы, привлекаемые запахом падали, турки начали выползать из гор, в которые их загнали. Тысяча за тысячей становились они лагерем в миле от наших позиций. Численный перевес противника был жутким. Отставшие восемь кораблей пока не подошли, как и главные силы Генриха. Что до коней, мы перерыли весь город, но разыскали всего пятнадцать. Такого собрания жалких и наполовину заморенных голодом кляч никто никогда еще не видел, но других не было. Ричард приказал пошить им всем стеганые попоны, чтобы хоть как-то защитить животных от сарацинских стрел.

Помнится, я просил, даже умолял, чтобы король покинул в тот день лагерь и укрылся за крепостными стенами, дававшими хоть какую-то защиту.

— Не стану, — отрезал он, сверкнув глазами. — Я хозяин на поле боя, а не эта шавка Саладин.

— Все так, сир, и все же…

— Не трать сил понапрасну, Руфус, — оборвал меня он.

Взбешенный его упрямством и склонностью к неоправданному риску, я прикусил язык, но решил взять дело в собственные руки. Разыскав Риса и де Дрюна, я сказал им, что мы будем нести дозор, помимо королевской стражи, на случай ночного нападения неверных. Рис рассмеялся и возразил, что турки слишком трусливы для такого отчаянного поступка. Я напомнил ему, что недооценка противника зачастую ведет к гибели в бою. Мы устроим дозор, хочет он того или нет.

Рис ворчал и чертыхался, но первым вызвался нести дозор, как только зашло солнце. Я сказал, что счастлив иметь его товарищем, и парень окончательно повеселел. Он выпил вина — сильно разбавленного, по его словам, — и заверил, что будет помнить это сражение до конца дней. Я с жаром пожал ему руку и заявил, что разделяю его чувства.

Де Дрюн сменил Риса через несколько часов, определяя время по звону церковного колокола. Когда пробили заутреню, он растолкал меня и доложил, что со стороны неприятеля не слышно ни звука. И сразу завалился спать. Я потихоньку поднялся, облачился в гамбезон и хауберк. Рис похрапывал в изножье моей постели и даже не пошевелился, пока я брал арбалет и колчан.

Когда я зашагал к королевскому шатру, небо на востоке было еще темным, усеянным звездами. Часовые заметили меня, только когда я оказался на убийственно близком расстоянии. Я сказал им пару ласковых слов, и они остались стоять, бдительно озираясь. То же самое я устроил на преграде, пообещав безалаберным караульным, что, если они снова задремлют, я сам отрежу им носы и уши. Остановившись, чтобы взвести арбалет и наложить стрелу, я стал потихоньку пробираться от баррикады к вражескому лагерю. Я выждал, прислушался, но до меня доносился только зловещий крик ночной птицы.

Я проделал пятьдесят шагов, сто. Опустился на колено и, положив арбалет на бедро, стал вглядываться в темноту. Я оставался там достаточно долго и, только убедившись, что турки спят, как и наши, возвратился к стене.

Расположился я у ее прилегающего к морю края: он находился ближе всего к королевскому шатру.

Шли часы. Я прохаживался, наслаждаясь благословенной прохладой и тихим плеском волн, набегавших на песок. Звезды начали меркнуть, небо на востоке постепенно светлело. Все было так мирно, так спокойно, что я, признаюсь честно, немного расслабился — некоторое время не проверял часовых и начал даже потихоньку клевать носом. Но вот шум шагов за спиной заставил меня обернуться и вскинуть арбалет.

— Кто идет? — прошипел я, положив палец на спусковой крючок.

— Не стреляй, — произнес голос с итальянским выговором. В сумраке обрисовалась заспанная физиономия генуэзского жандарма. — Я идти… отлить. Хорошо?

— Валяй, — сказал я, терзаясь из-за того, что едва не пристрелил одного из наших.

Итальянец, потягиваясь и зевая, обогнул угол преграды. Я всматривался в даль, пытаясь обнаружить движение. И ничего не увидел, как и за все время моего дозора. Слишком уж я подозрителен, подумалось мне: не такой уж лис этот Саладин, как я о нем думал.

Генуэзский пехотинец вернулся.

— Ты… высматривать… турки… вся ночь? — спросил он, улыбнувшись щербатым ртом.

— Не совсем, — ответил я, чувствуя, как проведенные без сна часы наваливаются на меня всей своей тяжестью. Самое время нырнуть под одеяло и вздремнуть, пока лагерь не начал оживать.

— Ты хороший человек. — Он повернулся и ткнул пальцем в сторону сарацинского лагеря. — Турок… он пло…

Итальянец осекся.

Сон как рукой сняло. Я тоже вгляделся в ту сторону и прошептал:

— Что ты видел?

Он указал рукой:

— Блеснуло… где-то там.

Честное слово, внутри у меня все перевернулось, слева направо и назад. Пристальным взором обводил я скудные кусты и неровную поверхность долины. Затем, примерно в полумиле от нас, мелькнула одна яркая вспышка, за ней вторая — отблеск солнца на металле. Где-то там всадники, решил я. И всадники не наши.

Глава 31

— Острое у тебя зрение, — сказал я генуэзцу. — Это турки, неверные идут. Понимаешь?

Итальянец кивнул, взволнованный, но собранный.

— Иди поднимай своих товарищей. А вообще-то, буди всех — кричи во все горло!

— Хорошо. А ты?

Я усмехнулся:

— Ну, я займусь тем же самым. И между делом разбужу короля.

Он расхохотался, этот храбрый мерзавец, и первый отрезок пути мы пробежали вместе, выкрикивая тревогу на французском и итальянском. Странный получился хор,