лошадиных попонах, но каким-то чудом, если учесть их количество, не убили никого из нас.

Затем конь графа Лестерского споткнулся, и граф, потеряв равновесие, выпал из седла. Мамлюки, как слепни, накинулись на легкую добычу, и в одну секунду их отступление превратилось в атаку. Пеший Лестер вынужден был в одиночку отбиваться от дюжины врагов. Ричард, приглядывавший за нами, заметил это. Развернув гнедого, король помчался как демон и влетел в гущу схватки. Солнце играло на его клинке — на той небольшой части, что не сделалась алой, пока Ричард убивал, калечил и снова убивал. Мы с де Невилем присоединились к нему и оттеснили мамлюков. Граф Лестерский, как по волшебству оставшийся невредимым, успел ухватить поводья осиротевшей турецкой лошади и взобрался ей на спину.

Король со смехом сказал, что пора возвращаться к своим, иначе бедные клячи под нами могут рухнуть. Мы захохотали под своими шлемами, при этом о собиравшейся в сотне шагов орде мамлюков никто не обмолвился ни словом.

Не оглядываясь, мы поскакали назад.

Опасаясь удара в спину, я не мог удержаться от того, чтобы бросить взгляд через плечо. Враги превосходили нас числом в сто, в тысячу раз и могли, пойдя все вместе в атаку, втоптать нас в пыль.

Но вместо этого турки просто сидели в седлах и смотрели нам вслед.

Миновали еще три часа, отмечаемые звоном колоколов. Мы выдержали несколько атак, ставших теперь менее частыми, и по-прежнему поганым не удавалось прорвать наш строй. С берега прибыл гонец. Экипажи кораблей, объятые страхом, угрожали выйти в море. Ричард во весь опор поскакал туда и восстановил порядок в манере, свойственной лишь ему. Оставив на кораблях только по пять караульных, он привел перепуганных моряков и поставил в строй вместе с нами.

Начался новый натиск. К этому времени перед первой шеренгой образовался зловещий вал из трупов людей и лошадей, а значит, противник не смог бы сблизиться с нами, даже если бы захотел. Находясь за валом, в безопасности, жандармы безжалостно расстреливали мамлюков и их коней.

Щелчок, тишина, крик. Щелчок, тишина, крик. Еще много ночей спустя эти звуки преследовали меня во сне. Никогда ни до, ни после я не видел, чтобы арбалеты причиняли столько урона, как в тот жестокий августовский день. Простое вроде бы оружие, кусок деревяшки толщиной с человеческое предплечье, с наложенной поперек стальной полосой, толстой тетивой, крючком и спусковым рычагом. И такое смертоносное.

Солнце клонилось к закату, когда наконец началась очередная атака турок. Решительная, злобная, она оказалась более опасной, чем большинство предыдущих. Вероятно, то была попытка мамлюков сохранить лицо, а быть может, эти люди шли в бой из страха перед угрозами начальников. Мы весь день расходовали стрелы, и теперь их недостаток начал сказываться. Вышло так, что копейщики в первом ряду послужили одной из преград, отделявших нас от уничтожения. Второй стал тот самый мрачный вал из людских и конских трупов перед ними.

Враги устали не меньше нас. Вопреки истощившемуся ливню арбалетных стрел, турки не смогли воспользоваться своим перевесом. Уже без криков и улюлюканья они рассыпались и бросились наутек. Наши порядки огласились нестройными победными возгласами.

Стоя среди дюжины других верховых, я положил голову на шею коня и закрыл глаза. Слава богу, все кончилось. Мы победили. Едва-едва.

— К бою!

Голос Ричарда был хриплым, но громким.

Я в удивлении вскинул голову.

Король сидел на гнедом. Он расправил плечи и снял шлем, чтобы мы могли видеть и слышать его.

— Еще один натиск, мессиры.

Я посмотрел на де Бетюна. Тот усмехнулся, как бы желая сказать: «А чего еще ты ожидал?»

— Еще один удар, и турки побегут с поля, говорю вам, — заявил Ричард.

Нам удалось это однажды, подумал я. Может, удастся и во второй раз. Я старался не слушать тонкий голосок в голове, который нашептывал: сколько ни искушай дьявола, рано или поздно наступит час расплаты.

Ричард посмотрел на Генриха, на графа Лестерского, потом на каждого из двенадцати. Мы кивали и коротко говорили «да». Когда его взгляд встретился с моим, он улыбнулся. Переполненный нахлынувшими чувствами, ощущая, как гордость распирает грудь, я улыбнулся в ответ.

— От сего дня и конца света, мессиры, нас будут помнить, — сказал король. — Мы — горстка. Горстка счастливцев, братьев по оружию. Кто в этот день прольет свою кровь, тот станет мне братом. В том я клянусь, и Господь мне свидетель.

— Я с тобой, Львиное Сердце! — крикнул я.

— И я! Я тоже! Львиное Сердце! — взлетели к синему небу наши голоса.

Мы пошли в атаку. Тринадцать против десяти тысяч, на щедро политом кровью куске земли под стенами Яппы, в обожженной солнцем земле, называемой Утремером. Сквозь невыносимое пекло, когда воздух густеет как суп, скакали мы, не думая о собственной жизни, наслаждаясь мигом славы. Вслед за Львиным Сердцем.

Мы неизбежно должны были погибнуть, пасть, как бешеные псы, быть изрубленными в куски.

Но вместо этого наш короткий, но яростный натиск обратил всех противников в бегство.

Никто из наших не погиб и даже не получил раны. Это было удивительное дело. Божий промысел. Иные назвали бы это чудом. Действительно, годы спустя мне доводилось слышать такие слова. Всякий раз я незамедлительно возражал, что, хотя Бог был на нашей стороне, победу мы одержали благодаря Ричарду, и только ему одному.

В итоге стало ясно, что с сарацин на сегодня хватит. Когда они обратились в бегство, мы остановили измученных коней, но никто из врагов не попытался атаковать нас, хотя мы и оторвались на милю с лишним от нашей пехоты. Но король на этом не успокоился. Под страхом смерти потребовав от нас оставаться на месте, он поскакал на турок. У него имелось копье, подобранное где-то по пути, но он был один.

У меня упало сердце. «Господи, не дай ему погибнуть, — молился я. — Ну пожалуйста!»

Уперев тупой конец копья в стремя, обратив острие к небу, Ричард скакал на врага. Один. На взмыленной лошади. Тысячи неверных смотрели на него.

— Найдется хоть один, кто сразится со мной? — выкрикнул он на французском. Потом попробовал произнести те же слова по-арабски: — Выходите биться!

Ни один всадник не выехал ему навстречу. Ни одна стрела не полетела в его сторону.

— Господь милосердный, — промолвил де Бетюн дрожащим от благоговения голосом. — Никогда больше ни мне, ни вам не суждено увидеть такого невероятного зрелища.

Я настолько устал, что смог лишь прохрипеть в знак согласия, но сердце мое ликовало. О таких подвигах слагают легенды.