История этого надлома проста — это история юной, наивной девчонки, которой совсем нечего было выставить против ударов судьбы. Эта история трогает и волнует, как всякая история прекрасного, обещающего начала человеческой жизни, как грубо и невзначай смятое ожидание счастья и радости. Света говорит о себе с неестественным спокойствием давней примиренности со своим горем. Репрессия отца и высылка матери из города и сразу же следом — предательство любимого и его матери, людей, которым она слепо верила. Но чувствуется настораживающий оттенок красивой печали и разрешения себе на душевную праздность в переживаниях Светы при всей ее искренности. В дальнейшем жизнь не оставляет ей возможности оставаться чарующе слабой и безвольной, когда знакомит ее с подлинным страданием. Из оцепенения выводит ее безжалостная, отрезвляющая действительность — война. В деревне, куда отправилась за куском хлеба, Света становится жертвой прихоти немецкого офицера. Ахтанов стремится воплотить в одном живом и правдивом образе многозначность человеческой натуры, чуждую некой выверенной аккуратности и ровности судьбы и поведения. Его героиня как бы запрограммирована для бед и испытаний и при этом способна подняться на высоту духовности, не утратив своей человеческой достоверности. Писатель показывает ее с беспощадной откровенностью глубокого понимания и уважения к реальному, непридуманному человеку. Он проводит свою героиню через все круги унижения: ледяное, учтивое равнодушие немца, презрение баб, собственное черное, безысходное отчаяние, заставившее ее кричать и обвинять Назиру в том, что произошло, что именно ей, Свете, пришлось отправиться в ту деревню и именно с нею должно было так случиться. Такой она врезается в нашу память: безобразная, надорванно воющая, с двумя пучками травы, зажатыми в руках, раздавленная сознанием, что неизвестно за что затоптана и погублена ее жизнь каким-то жестоким произволом.

Когда мы встречаем Свету снова, в ней ничего уже не остается от женщины, которую жизнь несла в своем потоке как щепку, безвольно погруженную в свои печали. Перед нами бесстрашная партизанская разведчица, выполняющая опасные поручения в тылу врага. И тут мы видим, как все содержание этого характера и этой судьбы противится и не желает вмещаться в слишком канонические, затверженные представления наши о разведчике, как образце несгибаемости, душевной ясности, со всем объемом диктуемых этим образом понятий и эмоций и непременной коллизией нравственного поединка с фашистской машиной безнравственности. Здесь писателя интересует как раз обратное: человеческое, незащищенное, с тысячей его проявлений, проблем, которые никакими обстоятельствами не отменяемы и не могут быть обузданы и подчинены единственной функции, пускай самой важной.

Судьба Светы остается драматичной, изломанной. Мы чувствуем ее боль, прирученную, но отбрасывающую постоянную тень на это прекрасное женское лицо. Автор отказывается от эффектных, выигрышных сцен, и мы так и не увидим Свету в ее рискованном деле, не услышим от нее патетических монологов. Обретенная ценою немалых страданий строгая сдержанность, не допускающая откровений, не имеет ничего общего с былой сосредоточенностью на себе красивой женщины, живущей в камерном мирке своих счетов и обид на судьбу. Прежний клин выбит новым, посильнее. Короткое расслабляющее забытье, иллюзия, что возможны между нею и завоевателем чувства и отношения просто мужчины и женщины, в неком уютном вакууме без учета всемирной горячки и пожара — и сокрушительное пробуждение. И вечное, казнящее напоминание — дочь, оставшаяся от той встречи. Отважная, как никто другой в отряде, Света пребывает в двусмысленном и печальном положении, когда ее окружает презрительное отчуждение партизан, а она даже не может заметить его, поглощенная тягчайшим судом собственной совести. Мужество Светы — это абсолютное мужество окончательного отречения, отказа от себя и даже от своих страданий. Но проницательность любящего сердца Назиры видит все ту же Свету, которую она всегда жалела в ее несчастливой доле.

Света гибнет в очередном задании, не сдавшись под пытками. Но знаком ее для нас остается не пафос ее героического преображения, а сцена, где единственный раз с тех пор, как стала партизанкой, она проявляет себя слабой, беспомощной женщиной и где так многомерно и многозначно проявляет себя сложная природа личности. Это сцена, где Николай, муж Светы, также оказавшийся в лесу у партизан, узнав о своем позоре, хочет застрелить ее. Понимая, что движет Николаем обыкновенная ревность, оскорбленное самолюбие, не желая ни объяснять, ни оправдываться, безучастная под направленным на нее пистолетом, Света в объятьях подоспевшей Назиры, которая загораживает ее собою, и осознав, что ей грозило, внезапно обмякает и непроизвольно начинает дрожать. Возможно ли все это впихнуть в строгие законы образа? Герой, подпольщица с несомненными заслугами перед Родиной — и вдруг такое жалкое, странное положение, когда ее третируют, словно обычную дрянь, и что-то в ее горькой душе не дает ей даже защищаться. И вместе с тем сколько в ней не просто гордости — гордыни, на пренебрежение отвечающей еще большим пренебрежением. Сколько усталости, одиночества, горечи и при этом — бесконечной силы жизни, не дающей потонуть, выносящей наверх тем вернее, чем глубже было падение ее и отчаяние. Женственность, недосягаемая для сплетен и косых взглядов, и обугленная навеки душа. Но весь этот поразительный, пестрый сплав чувств и состояний своей героини Ахтанов разворачивает, отнюдь не умаляя героического. В его изображении героическое — это составная часть объемного человеческого, один из цветов в спектре радуги, который невозможно рассматривать отдельно, без риска разрушить живое единство. И это особенность, присущая концу XX столетия. Ознаменованный пульсирующим, неустойчивым равновесием, в своем осмыслении бытия он идет к синтезу через распятие и беспощадный анализ каждого явления, каждого события.

Существует еще и третья ипостась Назиры — носитель мироощущения иного народа, иного уклада жизни, со своим богатым нравственным опытом и мудростью, тяжким путем к истине, своими радостями, заботами и горестями. И роман движется как бы в двух плоскостях, которые подчас словно никак не соприкасаются: реальное развитие событий и воспоминания Назиры об ауле. Казалось бы, произвольно помещенные в текст романа, эти воспоминания словно возвращают жизни на миг ее здоровые, гуманные основы. Воспоминания — это уголок прежнего мира, уцелевший