в бушующем огне. В них сохранилась и все так же властно требует работы ума и души нравственная сердцевина жизни, и они еще могут служить растерянному сознанию ориентиром в этом огне.

Бесхитростные истории о проделках аульных шутников вдруг оборачиваются ненавязчивым выводом о возможности подлинного понимания и дружеского участия у людей разных национальностей. А знакомство и дружба со Светой наводят Назиру на неожиданные размышления об их отношениях с Касымбеком, о том, насколько они равноправны и бесспорны, — о том, что прежде казалось ей абсолютно ясным. Пути развития двух народов, их нравы и обычаи, будучи различными, скрещиваются, взаимно объясняя друг друга, на том, что едино везде и всегда, — на человеческих страстях и судьбах. Так в разных уголках нашей страны обнаруживаются два человека, зеркально повторяющие друг друга, — полицай Усачев и земляк Назиры Турсунгали. Оба — бывшие активисты, пена, возникшая на гребне сложной поры раскулачивания и коллективизации, они пугали людей неясными им еще переменами. И обоих время поставило на место. Турсунгали притих и затаился, так же, как до поры затаился Усачев, дождавшийся своего нового звездного часа — прихода гитлеровцев. Дополняя друг друга, эти двое из частного прискорбного случая превращаются уже в целое явление мелкой и мстительной жажды власти, в которой зреет зерно предательства. Жизнь оказывается куда шире и больше войны. Она побеждает войну и тем, что этих мыслей, этой памяти война отменить не в силах. Она только может помешать Назире обдумать их хорошенько, но они всплывают упрямо, волнуя, перекрывая инстинкт самосохранения и тяготы ее положения. Самые болезненные, горестные ее воспоминания все равно несут в себе гуманизм, живительную силу той боли, волнения, нежности, которые есть драгоценное свойство нашей памяти.

Отступая хоть на мгновения перед всемогуществом человеческой памяти, этой стихии, не выбирающей себе срока, война открывает, что не прекращается с нею все заветное, составляющее сущность человека и его бытия, все то, что должно сопровождать нас до последнего часа. Она — лишь краткое нарушение нормального хода жизни, а сама жизнь продолжается, совершается, тяжело, в муках, но, как закон, непреложно. Она и есть истинная реальность в любое время, в любых обстоятельствах. Но высшее, синтезирующее, обещающее жизнь и веру назначение Назиры, ее святая миссия в этой войне — быть матерью. И это не просто символ. Оно обретает действенность ее оружия против войны. Давным-давно, когда Назира была еще совсем ребенком, бабушка Камка повела ее на могилу матери и поставила там зажженную свечу, сказав: «Да не угаснет твоя свеча, родная моя». «Я боялась, а не погаснет ли свечка, как только кончится жир? Наконец, не выдержав, я спросила об этом у бабушки.

— Эх, дите, ты мое дите, — покачала она головой, — ведь это ты ее свеча. Ведь она лишь о тебе думала, бедняжка, о тебе».

Образ свечи еще будет встречаться в произведении. Он станет его лейтмотивом, ключевым образом. Он будет прочитываться между строк в сценах, где гибнут дети, разлучаются семьи, вырезается под корень целое селение. Там гаснут огоньки и уже не остается надежды на возвращение, обновление жизни. Такова трагедия деревни, где пряталась Назира. Фашисты расстреляли эту деревню до последнего человека. Расстреляли и общую любимицу и певунью, маленькую Парашку. Это массовое убийство, где лишь случай спас Назиру, останется для нее апофеозом бессмысленного зверства войны, и память о нем будет ее преследовать, врываясь зловещим предостережением в минуты затишья и даже тогда, когда все ужасы для нее будут уже позади. Свирепый разгул смерти, который в считанные минуты смел большую, разноголосую и разноликую толпу, не посчитался с детской верой в свою неприкосновенность веселой и бойкой Парашки, методичность и хладнокровие этой бойни будут снова и снова повторяться для нее бесконечной пыткой, разыгрываясь в ее потрясенном сознании все в новых лицах. То увидит она случайное пятно крови на пеленках своего сына и вспомнит того младенца, который выпал из рук убитой матери и покатился к ногам солдата, швырнувшего его, как куклу, в овраг; то почудится ей давленая ягода крови на бороде старого партизана Кузьмича в разгар веселого застолья товарищей по случаю крупного успеха советских войск. Но участь бедной Парашки, беспечно доверчивой к миру, в котором она родилась, твердо верившей в абсолютное могущество своих песен и не ведавшей, что значит кого-то бояться, эта ужасная смерть станет вечной пыткой для той, чья вина была в том лишь, что она присутствовала при этом, побывала в самом аду и вернулась оттуда к людям. Эта смерть запомнится Назире особо нагромождением действий, как-то не соответствующих этому мрачному ритуалу, отчаянно и жалко восстающих против него.

Другие принимали смерть, хоть и не без попыток сопротивления, но они-то понимали хотя бы, что происходит. Парашка же, затеявшая в обреченной толпе прятки, лишь тогда увидела свою смерть, когда мать с нею на руках погнали к оврагу. И тут своим наивным, ребяческим упорством, пытаясь помешать тому, что ее ожидало, она запевает, надеясь образумить, умилостивить смерть и тех, кто обрек их с матерью, не зная, что главные каратели далеко и не видят, не слышат ее и ничего о ней не знают и знать не захотят. И медленно-медленно поднимется рука матери и зажмет этот поющий ротик, и слезы девочки польются на материнские пальцы. Вот этой оборвавшейся, до самого конца своего не понимающей смерти, жизни крохотного существа не сможет уже никогда забыть Назира, растравляя душу этим обременительным, страшным грузом памяти и через нее по-настоящему уясняя цену и смысл бытия и небытия. В чем же заключался смысл ее собственного, пассивного будто бы пребывания среди воюющих? А именно во всем ею увиденном и пережитом. В том, что она вернулась невредимой сама и сберегла три слабых огонька, частицы существ любимых людей: Касымбека, Светы, у которой осталась маленькая дочь, теперь ставшая дочерью Назиры, и Абана, заменившего ей Касымбека и также погибшего, но успевшего заронить в нее искру новой жизни. Она выжила и вернулась из пламени войны не сломленная и не опустошенная,