– Вы, американцы, помешаны на размерах, – говорит Уайетт. – Компактный вполне сойдет. Я не собираюсь переплачивать за такую ерунду.

– Если за руль сядет ваша жена, – не моргнув глазом, продолжает клерк, – то понадобятся и ее права.

Это всего лишь предположение, но на нас оно действует, как ушат холодной воды.

– Я не вожу машину, – мямлю я.

Мне действительно нельзя садиться за руль, по крайней мере в ближайшие пару недель, да и вообще так гораздо проще, чем вдаваться в объяснения, что мы не женаты. Уайетту пришлось с боем прорываться в мою больничную палату исключительно потому, что он не был ближайшим родственником. Я, собственно, ему никто: ни официально, ни практически, ни каким-либо общепризнанным образом. И в результате притяжение родного дома становится сильнее всего остального.

– За рулем только я, приятель. – Уайетт протягивает кредитную карточку – его бумажник каким-то чудесным образом остался в кармане после авиакатастрофы – и обнимает меня. – А в Бостоне подают лобстеров?

– Простите?

– Я бы с удовольствием поел лобстеров. Не самое типичное для египетской кухни блюдо.

Меня переполняет благодарность к Уайетту за то, что он возвращает мне чувство нормальности, когда почва начинает уходить из-под ног. Благодаря ему я могу хотя бы на ближайшие полчаса забыть, что мне предстоит дернуть за нить, полностью распустив пряжу своей прежней жизни.

– Ну, я готова исполнить твое желание, – говорю я.

В начале восьмого вечера мы с Уайеттом подъезжаем к моему дому. Мы решаем, что первую часть я должна отыграть в одиночестве. Некоторое время мы просто сидим, положив руки на переключатель передач.

– Олив, что бы ни произошло, я не стану тебя винить. Я прекрасно знаю, что мне не слишком рады в твоем доме. – Голос Уайетта внезапно становится хриплым. – И если она не готова видеть меня прямо сейчас… Что ж, я ждал пятнадцать лет, могу подождать еще немного. – Кивнув, я пытаюсь открыть дверь автомобиля, но Уайетт не отпускает мою руку. – Мне все кажется, что если ты войдешь в эту дверь, то уже не выйдешь обратно.

Он наклоняется, чтобы запечатлеть поцелуй у меня на губах. Я поспешно, отрезав себе путь назад, выхожу из машины и поднимаюсь на крыльцо. И замираю перед дверью, терзаемая сомнениями, как лучше сделать: то ли постучать, то ли просто войти внутрь. Уайетт не уезжает, словно ждет, что я все-таки передумаю и снова спрячусь в машине.

Я делаю глубокий вдох и вхожу в дом.

Услышав шум льющейся воды, я иду на кухню. Брайан споласкивает тарелки и ставит в посудомойку. Неожиданно в мозгу вспыхивает воспоминание: однажды летом, когда у нас сломалась посудомойка, а денег на новую не было, мы каждый вечер бросали монетку, кто назначается дежурным по кухне. Так вот, даже когда я проигрывала, Брайан приходил на кухню и помогал вытирать посуду, чтобы мне не пришлось это делать в одиночестве.

– Я вернулась, – говорю я.

Брайан в курсе, что меня должны были выписать, но я не сообщила ему точной даты своего возвращения домой. А кроме того, он вполне мог решить, что я предпочту поехать на автомобиле, а это заняло бы лишний день. Брайан выпрямляется, выключает кран, вытирает руки посудным полотенцем и поворачивается. Я стою перед ним, живая и невредимая, если не считать шрама в форме вопросительного знака. И в какой-то волшебный миг лицо мужа озаряется, сияя от радости, будто позолота на статуе. Он одним махом пересекает кухню и прижимает меня к себе. После чего отстраняется и ощупывает мои руки, будто желая убедиться, что это действительно я. Но затем пространство между нами уплотняется, толкая нас назад, пока мы не оказываемся на расстоянии фута друг от друга.

– Врачи говорят, что одной лишь авиакатастрофы маловато, чтобы от меня избавиться. – Я изображаю жизнерадостность и не сразу понимаю, что моя фраза повисает в воздухе.

– Хорошо, – говорит Брайан. – Это хорошо.

– Швы можно будет снять через пару дней. Это сделает Кайран.

Брайан кивает. Мы смотрим друг на друга. В комнате звучит разговор, который мы не ведем. Брайан не интересуется: «А где Уайетт?» Я не говорю: «Что будет дальше?»

– Где Мерит? – наконец спрашиваю я.

Брайан кивает в сторону лестницы:

– В своей комнате.

Всем своим существом я хочу избежать предстоящего разговора с мужем и сразу кинуться к дочери.

– А он где? – спрашивает Брайан.

Я заставляю себя посмотреть ему в глаза:

– В отеле.

Опущенные руки Брайана сжимаются в кулаки; он усилием воли расслабляет мышцы лица.

– Прекрати так делать, – говорю я.

– Как – так?

– Обращаться со мной так, будто я хрустальная ваза.

– Ничего подобного.

– Мне виднее. Ты так ведешь себя из-за того, что я могла умереть. Но я не умерла. – Я делаю шаг вперед. – Брайан, нам нужно серьезно поговорить, забыв об авиакатастрофе.

– Если бы ты не ушла из дому, то не попала бы в авиакатастрофу! – выпаливает Брайан, отшатнувшись, словно от кулака собственного гнева.

Голос Брайана горячий и тихий – спичка, поднесенная к сухому дереву. «Ты сама напросилась», – напоминаю я себе. И чтобы предотвратить пожар, я беру мужа за руку, собираясь потянуть его за собой на задний двор, где нам никто не помешает. Но когда я дотрагиваюсь до Брайана, он отдергивает руку, будто его ошпарили.

Что, насколько я понимаю, соответствует действительности.

– Лучше поговорим в другом месте, чтобы нас не услышала Мерит.

– Надо же! Значит, теперь ты о ней думаешь, да?

Мой пульс так громко стучит в ушах, что, я уверена, Брайан слышит его.

– Брайан, я не хотела, чтобы все так вышло. Прости.

– За что? – вкрадчиво спрашивает он. – За то, что ты мне лгала? За то, что оставила нас после того, как разорвалась эта бомба? За то, что ради Мерит я вынужден был собирать осколки? – Глаза Брайана сужаются. – За то, что трахалась с ним?

Я вздрагиваю. В дренажной трубе моей памяти крутится воспоминание: я поинтересовалась у Вин, не кажется ли ей, что она изменяет мужу. На что Вин ответила: «Иногда я задаю себе вопрос, а не является ли мое замужество изменой Тану».

– Ты оставила своего ребенка. Ты покинула ее в тот момент, когда она узнала, что… – Брайан трясет головой не в силах упомянуть тест ДНК. – А тебе известно, что за последние три недели она выплакала себе все глаза, считая, что потеряла не только отца, но и мать?! Ты хоть понимаешь, насколько была эгоистичной?

И только потом, уже ответив на вопрос мужа, я пойму, что именно это последнее прилагательное стало соломинкой, которая сломала хлипкий глиняный мост в моей душе, – сооружение, и так продержавшееся дольше, чем следовало.

– Эгоистичной, – повторяю я. – Эгоистичной? А ты знаешь, сколько раз за последние пятнадцать лет я жертвовала своими интересами ради других людей? Ради мамы. Брата. Моих клиентов. Мерит. Тебя. Даже ради Уайетта. Благополучие других всегда было для меня дороже своего. Вот потому-то я на минуту – всего на одну минуту – вспомнила и о себе. Да, я знаю, что сделала все не совсем правильно, если это вообще можно сделать правильно! Да, я знаю, следовало сказать тебе, о чем я думаю и куда еду. Но мне необходимо было уехать ради собственного душевного спокойствия. Конечно, я могла остаться здесь и продолжать делать вид, будто все прекрасно. Это съедало бы меня изнутри. Я постоянно задавала бы себе вопрос: а что, если?.. И рано или поздно от меня бы просто ничего не осталось.