– Вы уже такой, мечта сбылась.

Тут Лия засмеялась маленьким переливающимся смехом, который так любил Тагерт.

– Жаль, у меня нет записи, я бы посмотрел на вашу альтер эго.

– Мисс Эгго, прошу! У меня, кажется, где-то лежит кассета. Поищу для вас.

– Правда? Буду вам бесконечно…

«Станция “Пушкинская”», – торжественно, как показалось Тагерту, произнесла судьба. «Переход на станции “Тверская” и “Чеховская”». Лия Чеграш махнула рукой и упорхнула. Доценту стоило серьезных усилий не броситься за ней, не обернуться и посмотреть в окно. Ему было так весело, точно он идеально сделал что-то, требовавшее предельной точности, или обхитрил кого-то, кого обхитрить решительно невозможно. По дороге домой он едва не подпрыгивал от счастья.

Зачет по латыни Лия завалила. По истории и философии тоже. Зато на философии было весело. Юру Дружкова спросили, знает ли он женщин-философов. Дружков ответил: Спиноза. В кафе отмечали провал. Пошли на пересдачу. Она не волновалась: пересдавала половина группы. Но провалила и на этот раз. Не повезло с текстом. Из четырех она готовила один. Разумеется, попался другой. Тагерт всегда знает, что не следует спрашивать и спрашивает именно это.

– Что смешного? – раздраженно сказала она латинисту. – Что язык мертвый, и мы все из-за него умрем?

– Рад, что мы снова увидимся, – возражал Тагерт, не переставая улыбаясь.

Глумиться над людьми – вот чему ты рад. Так думала Лия Чеграш, в гневе несясь по коридору. На другой день методистка сказала: при трех незачетах до экзаменов не допустят. Это справедливо?

В одну из июньских пятниц Лия зашла в аудиторию на пятом этаже, где консультировал Тагерт. Консультация близилась к концу. Нет, тексты Лия не подготовила. Но если сейчас ее не допустят до экзаменов, вся сессия летит в тартарары. Она поздоровалась с преподавателем – «ой, как нам весело!» – и тихо села за последнюю парту. Сергей Генрихович, как обычно, превращал опрос в театральное представление. Сегодня ее раздражали и громогласный конферанс усача-латиниста, и угодливый, как казалось Лие, смех студентов.

– И сколько я буду к вам ходить и сдавать эти дурацкие фразы? – кокетливо тянула высокая, сильно накрашенная брюнетка.

– Пока смерть не разлучит нас.

Лия решила не давать воли чувствам и даже не смотреть в сторону Тагерта. Наконец, когда в аудитории оставалось человек пять, она подошла к столу. Не глядя в глаза доценту и стараясь говорить как можно тише, она сказала:

– Сергей Генрихович, меня не допускают к логике, если я не сдам сегодня латынь. И вообще ни к одному экзамену.

– «Не допускают к логике» – это забавно, – отвечал латинист по-прежнему громко, как бы приглашая остальных насладиться новой сценой.

– Ничего тут нет забавного. Слишком много долгов, говорят, придется либо отчисляться, либо терять курс. Порядки тут у вас…

– Уж так, Лия Германовна, вы учились.

Он думает, что назидательность может послужить уроком. Какая глупость! Тем не менее Лия снова сдержалась.

– У меня просьба. Сегодня я готова не очень. Поставьте мне зачет (она понизила голос почти до шепота). Клянусь через неделю подготовиться и сдать все, как положено.

Латинист перестал улыбаться, он затравленно посмотрел в окно мимо Лии.

– Лия Германовна. Большинство должников в вашей ситуации меня обманывали.

– Я не большинство. Кажется, это довольно заметно. – Она не смогла сдержать гнева.

– Большинство в этой ситуации утверждают, что они не большинство.

– Хорошо. Верните мне зачетку.

Лия чувствовала, как краснеет, и более всего оттого, что не хочет показать, насколько задета ее гордость. Тагерт пододвинул к себе зачетку и принялся заполнять строку: «Лат. яз., э/з, зачтено». Поставив размашистую подпись, протянул книжку Лие. Она поблагодарила, он кивнул и улыбнулся. Точнее, попытался. Он знал, что она не вернется. Все его мечты безумны, более того, неприличны. Возвращая зачетную книжку все еще красной студентке, он ухмылялся: «Бог ей судья, а ты глуп, как танцующая болонка».

Последняя встреча гитарного клуба «Три аккорда» имела все шансы провалиться. Учебный год окончен, сессия, считай, сдана, руководитель просил на сей раз обойтись без него. Иногородние студенты вот-вот должны разъехаться по своим городам и весям, кто будет петь и слушать? Ну а если хочется джема? Если соскучился по своим? Если еще раз перед каникулами посидеть в двадцать седьмой аудитории – с девчонками, с открытыми окнами, с чайком? Тогда все минусы глядят плюсами. Учебный год окончен, сессия сдана? Значит, надо это отпраздновать. Взрослых не будет – когда это кому мешало?

Валера Малютин, которого все звали Байярдом – руфер, зацепер, серфер, – развил бешеную деятельность: обзвонил всех гитаристов, договорился о ключе, расклеил объявления, купил на Кузнецком новые струны и пригласил Лешу Корзухина, который каким-то чудом оказался свободен. Корзухин не учился в универе, он вообще, кажется, нигде не учился, но он гений. Заполучить его на вечер – о таком и мечтать нельзя, но Валеру-Байярда подхватила волна, он ничего не боялся. Даже мысль, будто что-либо может не получиться, не приходила в его бедовую голову. За всеми хлопотами он не успел как следует порепетировать и даже составить список песен, которые будет петь.

Родители на даче, вся квартира в его распоряжении, думал: если не разрешат встречу в универе, позовет всех к себе. Даже хотелось, чтобы так вышло. Но руководитель договорился, и аудитория с шести вечера в их распоряжении. Двадцать седьмая расположена рядом с переходом из одного корпуса в другой, ни с какими другими не граничит, хоть закричись – никому не помешаешь.

В четыре зарядил теплый дождь. От нагретого за день асфальта сквозь прочерки капель поднимались клочковатые призраки пара. Чехол гитары вымок, но сам инструмент не пострадал. Двадцать седьмая аудитория оказалась пуста. Окна открыты, на подоконниках блестят лужицы дождевой воды.

Валера-Байярд не стал включать свет, снял отсыревший чехол, стал настраивать гитару. В пустой комнате рядом с дождем каждый звук казался драгоценным произведением искусства. Дверь открылась, яркий электрический свет проема ореолом обвел глыбу силуэта. Вошел Алексей Корзухин. В бороде, в длинных волосах, забранных в хвост, искрились капли.

– Что же, будем петь одинокие песни, – сказал он, обводя взглядом пустую аудиторию. – Как коростели.

– Леш, ты же знаешь, юристы – основные долбо…бы.

Румяный бородач походил то ли на молодого попа, то ли на воина времен Андрея Боголюбского. По непонятной для Валеры причине отсутствие публики его не смущало:

– Коростель брачные песни поет для кого? Он ведь пару свою не видит. Да и песня у него дурная – будто кто расческой край стола пилит. Но раз обитают коростели на свете – значит, принцип работает.

Неспешными движениями, казавшимися ритуалом, Корзухин снял чехол и вынул инструмент. Застежка чехла, вскользь коснувшись деки, высекла из глубины восхитительный отголосок аккорда. Это была гитара «Пруденсио Саез», вероятно, самый дорогой предмет, принадлежавший Корзухину. Он тронул струны, подтянул «ре», потом поднял и приспустил