такого содержания: «7 мая 1942 года на углу бульвара Шевченко и улицы Коминтерна девушка-киевлянка Инна Вдовиченко выстрелом из револьвера убила гитлеровского генерала...» Будут читать эту заметку дети и юноши через двадцать, пятьдесят лет и поймут: стреляла она, Инна, ради их счастья...

Девушки разговаривали громко, смеялись. Инна наблюдала за перекрестком и не могла прислушиваться к их болтовне. Но вот ее внимание привлек франтоватый

полицай, который появился на аллее и, осмотревшись, направился прямо к девчатам. Пожав обеим руки, присоединился к их компании.

Инна вдруг подумала: «Убью его. Эта мерзость наносит не меньше вреда, чем гестаповцы. Когда придут наши, те хоть улепетнут домой, если, конечно, уцелеют, а полицаи примажутся где-нибудь, как тараканы в щелях, попытаются замести свои следы. Ведь и Рита говорила: «Этих собак я ненавижу даже сильнее, чем гестаповцев». Убью его!»

Встала, опустила правую руку в карман. Их раздело шагов двадцать. Девчата и полицай ничего не подозревают, болтают меж собой. Вот они уже совсем близко, Инна видит усики на грубоватом лице. Наконец остановилась перед компанией, рука, сжимавшая пистолет, нервно подергивалась. Ну... «Стоп! Что я делаю? — подумала в последнее, самое последнее мгновение. — Нелепо потеряю жизнь из-за этой погани. Я же готовилась большему...»

Три пары глаз уставились на нее.

Она сказала:

— Смеетесь... А там кровь... люди гибнут...

Повернулась и пошла прочь. Отдаляясь, заметила краешком глаза, как полицай покрутил пальцем возле виска, мол, свихнулась. Девчата хихикнули.

«Нет, так нельзя, нельзя размениваться на мелочи, — укоряла себя дорогой Инна, вытирая с лица пот. — Если уж отдавать жизнь, то отдавать подороже. А этот... Всего лишь жалкий пигмей, слизняк. Конечно, неплохо стереть и его с лица земли, но без риска для себя.

Она все же попытается найти генерала. Трудно допустить, чтобы эти чины не отсиживались в Киеве, который стал теперь далеким тылом вермахта. Но она уже не будет пассивно ждать, пока жертва сама явится к ней, — начнет поиски. Бульвар Шевченко, Владимирская, улица Ленина, Крещатик, Красноармейская — вот где прогуливается гитлеровская знать, здесь и нужно высматривать их.

За Владимирским собором свернула налево, вышла на улицу Ленина. Шла не торопясь, всматривалась в каждого, кто попадал в поле ее зрения. То здесь, то там в панораму улицы вкрапливались сутулившиеся фигуры киевлян, рядовые солдаты, близко продефилировали два летчика немецких военно-воздушных сил. Генерала не было. Остановилась возле ресторана «Театральный». Знакомые окна с портьерами салатового цвета, ступеньки перед входными дверьми. Пока смотрела на двери, к тротуару подъехала легковая машина, хлопнули дверцы... Инна застыла. Он? Нет, это был какой-то лейтенант... На рукоятке пистолета в кармане пальцы расслабленно разжались. Стоять дальше возле ресторана было небезопасно, на нее могли обратить внимание, поэтому Инна пошла на Владимирскую, по направлению к университету.

Проходя под окнами «Театрального», вспомнила Риту, в памяти ожили строки:

Сердце плачет от боли.

А взгляну лишь в окно —

Вижу милого Толю,

Он с другою давно...

Подумала: если Рита останется в живых, этот Толя не должен бросить ее. Она просто ошибалась, ведя себя так свободно. А тех, что ошибаются, можно и пожалеть.

От университета Инна спустилась на Красноармейскую. Здесь было более людно, потому что улица соединяла собою два рынка — Бессарабку и Владимирский. Как обносились киевляне за восемь месяцев оккупации! Ни одной свежей блузки, ни одного нового костюма. Бредут с кошелками, как старцы. Случайно подслушала разговор двух женщин. Первая: «Говорят, наши десант высадили за Днепром, вроде бы скоро освободят Киев». Вторая: «Если бы!» Первая: «Такое оружие изобрели, все кругом огнем сжигает». Вторая: «И мне говорили соседи, но я не верила». Первая: «Значит, правда». Вторая: «Дай бог...»

Не доходя до конца Красноармейской, Инна повернула назад. Кончается день, а она ходит как дурочка. Вспомнила свою записку: «Тетя Люба! Я больше не вернусь, но вы не ищите меня. Я поступлю так, как велит мне патриотический долг. Прощайте!» Стало стыдно.

Прошло еще часа полтора. Крайне утомленная физически и морально, пришла на разрушенный Крещатик. К тому времени ею уже овладела какая-то апатия. Было все равно, в кого стрелять: в полицая, в летчика или в рядового солдата. Кто подвернется, с тем и сведет счеты. Лишь бы фашист. Едва подумала об этом, как вдалеке показалась фигура в офицерской форме. На этом участке Крещатика их было только двое — она и он. А еще дальше виделись фигуры женщин и каких-то людей. «Этого», — сказала про себя Инна, машинально опустила руку в карман. Присмотрелась: светловолосый, еще не старый, стройный. Приближалась, не поднимая глаз. Боялась, что он прочтет в ее взгляде что-то подозрительное и насторожится. Шаги все ближе, ближе. Наконец увидела ноги в сапогах прямо перед собой. Резким движением выхватила пистолет и выстрелила. Немец ужаснулся, потом, как актер на сцене, схватившись руками за грудь, странно закинул голову и упал навзничь.

Обойдя убитого, Инна спокойно пошла дальше. Не бежала, не суетилась, будто забыла о том, что ее могут схватить. Понимание опасности пришло несколько позднее. Тогда она повернула к коробке разрушенного дома, нашла глухой уголок, прикрытый обвалившимся потолком, затаилась там. Пистолет выбросила.

На Крещатике послышались выкрики, слова команды, трескотня мотоциклов. Вслед за Инной в развалины забежали еще несколько женщин. Они говорили меж собою: «Облава... Кто-то убил немецкого офицера»... Через некоторое время в дверном проеме появился солдат с автоматом наготове, приказал всем выходить. Вместе с женщинами вышла и Инна.

После тщательной проверки документов некоторых отпустили, некоторых арестовали и повели под конвоем, а Инна очутилась на вокзале в партии «мобилизованных», которую готовили к отправке на фашистскую каторгу. Возле перрона уже стояли теплушки, расцвеченные транспарантами: «Украина посылает своих лучших сыновей и дочерей в прекрасную Германию в знак благодарности за освобождение».

Совершив покушение, Инна так никогда и не узнает, что убила она гестаповца, руки которого обагрены кровью сотен подпольщиков и советских патриотов, в том числе Вали Прилуцкой, — штурмбаннфюрера Ганса Мюллера.

42

Зловещей тучей нависла над подпольем реальная угроза провала. После ареста Вали Прилуцкой Третьяк еще ночевал дома, но, ложась спать, каждый раз вкладывал в ботинок гранату. Если придут арестовывать его, он, обуваясь, покончит и с ними, и с собою. Иван Крамаренко