— Ясно. Боишься! — Лицо Крамаренко исказила злоба. — Ты трус, Синицын!

В критический момент Жоржу не хватило выдержки. Если бы хоть не это «трус». Он подумал: «А что, если подполью действительно позарез нужны эти бланки? В таком случае я должен выполнить поручение».

И поддался грубому нажиму. В условленный день вручил Крамаренко два удостоверения: одно на имя Марии Сергеевой, другое отдал чистым, незаполненным, отдал и свой аусвайс.

Эту разлуку — первую разлуку на протяжении нашей супружеской жизни — переношу трудно. Товарищи почувствовали нависшую над Георгием опасность и уговорили его переехать на другую квартиру, подальше от центра города, и временно прекратить посещение занятий. Теперь он проживает где-то на Демиевке. Нашим соседям и знакомым, по совету Подласова, мы с мамой говорим, что Георгий попал в облаву и его, видимо, вывезли в Германию. Такую версию используют все подпольщики, когда хотят уйти из поля зрения полиции или гестапо. Такой же слух пустили и в институте Подласов и Кожемяко.

Хуже всего то, что мне не разрешают посещать Георгия.

Понимаю, что это делается для его безопасности, ведь за мной могут проследить, и все равно хочется быть вместе. Подласов принес краткую записку: «Дорогая Верочка! Не беспокойся обо мне и пока что не приходи, так надо для нас обоих. Целую. Твой Жорж». Записку прочитала несколько раз и сожгла. Буду осмотрительной: надо вести себя так, как он велит. В конце концов, мой Георгий принадлежит не только мне...

Длинная зима выпотрошила все наши запасы. Менять больше нечего, а маминого пайка и зарплаты не хватает, и я пошла работать: устроилась официанткой в ресторане «Театральный». Протекцию составила мне буфетчица, давняя знакомая Бурляев. (Хороший, славный Евгений, как часто ты помогаешь нам!) Прежде чем разрешить мне приступить к своим обязанностям, кассирша ресторана, или «рыжая волчица», как называют ее втихомолку, провела со мною «воспитательную беседу».

— На твоем месте работала одна девушка, Маргарита, мы приняли ее как порядочную, но оказалось, что она прятала коммунистов. Ее арестовали. Дружила с нею вороватая посудомойка, тоже пришлось выгнать как паршивую собаку. Эта поехала в Германию.

— Добровольно? — вырвался у меня неожиданный вопрос.

— А как же. Принудительно едут одни только саботажники и всякое жулье.

Не воспримет ли «рыжая волчица» мой вопрос как удивление? Надо бы загладить этот нюанс. Говорю:

— Та девушка осознала свою вину и решила искупить ее честным трудом в великой Германии. Это похвально.

Кассирша явно довольна моей репликой. Чувствую, что я нравлюсь ей. (О, как бы взбесилась эта глупая и спесивая женщина, если бы узнала, что говорит она с женой секретаря подпольного райкома комсомола!) Советует быть вежливой с клиентами, не уклоняться от легких ухаживаний «доблестных господ офицеров», не раз смотревших в лицо смерти. Чрезмерную скромность они могут расценить как пренебрежение. В конце беседы все же сочла нужным предостеречь меня:

— Я надеюсь, что ты достойно поддержишь высокую репутацию нашего персонала, оправдаешь мое доверие.

— Буду стараться.

«Оправдывать» ее доверие приходится в поте лица своего. Перед концом смены едва держусь на ногах. Особенно трудно в те дни, когда привозят пиво. «Доблестные господа офицеры» глушат его сколько влезет, не успеваешь менять кружки. Захмелеют, начинают громко говорить все вместе, пристают. Так и хочется кое-кому плеснуть в раскрасневшуюся рожу, чтобы охладел. Но надо сдерживаться. А ночью страшно возвращаться домой. Улицы темные, кругом настороженная тишина, нигде не промелькнет ни единой тени, и вдруг как из-под земли появляется патруль, освещает фонариком лицо. Поднимаю перед собой пропуск, как щит. Патрули уже знают работников ресторана, пропускают, не заглядывая в аусвайс, и все же я всегда дрожу, пока добираюсь к своему парадному. Невольно вспоминается случай, как Фрося Кащеева вела меня по ночному городу, а ведь мы тогда не имели никаких пропусков! На такое решаются только в отчаянии.

Однажды прихожу домой и застаю... Георгия. Поначалу пугаюсь, думая, что мне мерещится. Но вот чувствую тепло его рук, его поцелуи, объятия. Он! Склоняю голову ему на грудь, плачу, пытаюсь подавить в себе эту вспышку чувств и не могу. Отвечая на мой невысказанный вопрос, он говорит:

— Я надолго уйду из Киева, потому что за мною уже охотятся, надо скрыться. Но я не мог не повидаться с тобой, Верочка.

— Ты рискуешь, — остерегаю его.

Он успокаивает:

— Нет. Я шел маршрутом, проложенным надежным штурманом — Бурляем. Этой же дорогой вернусь и назад. Сперва остановлюсь у Бурляя, затем выберусь на Демиевку. Таким образом, в нашем распоряжении часа три.

— Так мало...

— Нам с тобою не хватит и тридцати, и трехсот тридцати.

Интересуюсь, куда же он пойдет, оставив Киев.

— Буду партизанить. На Киевщине действуют многие отряды народных мстителей. Действуют они и в других областях. На Черниговщине, говорят, есть села, которые так и остались неоккупированными. Работают сельсоветы, проводятся колхозные собрания...

— Будь осторожен, Жорж.

— Буду. О райкоме, о наших подпольных группах я не беспокоюсь, они хорошо законспирированы. Райком возглавит Сашко. Постараюсь поддерживать с ним контакт через связных, иногда и тебе буду передавать весточки. Позднее, когда сложится благоприятная обстановка, вернусь и сам.

Три часа пролетели незаметно, снова стоим обнявшись, не имея сил оторваться друг от друга, как связанные. Но я не плачу, сдерживаю слезы, чтобы не тревожить его на дорогу. Пусть у Жоржа будет спокойнее на сердце, острее бдительность.

Прощаясь, не знали, что никогда с ним не увидимся...

Понедельник, 25 мая, одиннадцать часов утра. У меня выходной, решила заняться мелкими домашними делами. Весна зажгла на каштанах хрустальные люстры, в окна струится душистый аромат, воздух чистый, как настой. Райская красота, а у меня на сердце какая-то тяжесть, ни к чему не лежат руки. Пугаюсь пустоты квартиры и своего одиночества. Жалею, что в Киеве нет Фроси Кащеевой, она единственная, кто рассеял бы мои мысли. В страхе думаю, не случилось ли чего-нибудь с Жоржем или с мамой. Хотя бы зашел Подласов...

И он пришел, словно почувствовал мое беспокойство. Остановился посреди комнаты бледный, взволнованный — молчит.

— Что с Георгием?

Долго пытается собраться с силами, словно после быстрого бега, смотрит виновато и крайне смущенно. Я не выдерживаю этого молчания, почти кричу:

— Его