Голос у Подласова приглушенный.

— Не знаю. Возможно, нет. Собственно, ничего не известно... Он заходил в институт...

— Когда?

— Да вот только сейчас. Зашел к директору. Студенты видели, как он вышел на улицу в сопровождении двоих...

— Гестаповцы?

— Говорят, в штатском. Георгий ни к кому из наших не обратился, но был спокоен. Те двое тоже прошли молча...

Вместе торопимся в институт, расспрашиваем дежурную вахтершу: кто приходил, куда пошли? Ничего нового от нее не узнали. Двое незнакомых, в штатском, с ними — Синицын. Куда пошли, она не приметила.

Не теряя ни минуты, бросаемся на поиски...

Да, свершилось непоправимое: Георгия арестовали. О подробностях ареста я узнала на следующий день. Покидая Киев, Жорж забежал в институт, забежал лишь для того, чтобы получить полагавшийся ему паек — хлеб и крупу. А в это время в кабинете директора происходил такой разговор.

— Нам надо видеть студента Синицына, — вежливо, но вместе с тем твердо проговорил один из посетителей, похожий и непохожий на иностранца. Рядом с ним стоял другой. Оба атлетического телосложения, молодые. Это были гестаповцы.

— Не знаю, где вы его сейчас можете увидеть, — ответил директор без особого внимания и вежливости к посетителям; забыл даже спросить, с кем имеет дело. — Занятия закончились, студенты готовятся к экзаменам.

— А когда будет сдавать экзамен Синицын?

Директор пожал плечами, затем попросил одного из преподавателей, зашедшего в кабинет в этот самый момент:

— Посмотрите, пожалуйста, график экзаменов, на которых должен быть Синицын.

Преподаватель вышел и, направляясь к витрине объявлений, увидел идущего по ступенькам Георгия.

Подозвал его.

— Синицын, ты зачем-то нужен директору.

Обычный деловой тон. Обычная манера разговаривать со студентами. Ничего не подозревая, они вместе вошли в директорский кабинет...

Проходили дни, недели, месяцы — ты не возвратился, Георгий. Друзья думали над тем, как можно спасти тебя, создали боевую группу, которая должна была перехватить машину, везущую тебя на расстрел, но машины из ворот здания гестапо выходили часто, и угадать, в какой именно ты, было невозможно. Потом поняли, что уже поздно...

Мне неизвестен день, неизвестна минута, когда перестало биться твое мужественное сердце, Георгий, поэтому всегда буду обращаться к тебе как к живому. Тяжкое горе этой утраты оставило в душе моей глубокую, незаживающую рану, но оно не сломило меня. Наоборот, я стала еще более стойкой. В меня словно вселился огонь твоего сердца, твоя железная воля к борьбе, твоя вера в нашу победу, и это умножило мои собственные силы, волю, мою ненависть к врагу. Теперь я поняла, чем силен человек. Он силен тем, что берет все лучшее от своих родителей и далеких предков, тем, что осознает себя частицей народа. Тебя нет, Георгий, но ты во мне. Так же, как в тебе жили Александр Невский и Устим Кармелюк, Богдан Хмельницкий и Олекса Довбуш, Николай Щорс и Виталий Примаков... С пустыми душами слоняются по свету только не помнящие ни рода, ни племени.

Еще совсем недавно ты мечтал, Георгий, поработать в освобожденном Киеве секретарем этого же райкома комсомола, уже не подпольного. Мечтал о выпуске плакатов — «Будь честным!», «Будь правдивым!»... Ты говорил: «Коммунизм — самая светлая, самая большая мечта человечества. Море крови пролилось на нашей земле в эпоху трех революций, гражданской войны, других войн, теперь — Отечественной... Сколько людей отдали и еще отдают свои жизни за победу над врагом, а это значит — за коммунизм. Никакая другая цель, какою бы высокой и благородной она ни казалась, не стоит того, чтобы за нее платить так дорого». Ты говорил эти слова от души, это было твое кредо. Я понесу их дальше, буду передавать как эстафету новым поколениям нашей молодежи, твои мечты станут моими мечтами, и когда мне будет порою тяжело, будет угнетать одиночество, — ведь никто другой не займет твоего места в моем сердце, — понимание великой цели будет открывать горизонты, придавать новые силы. Любые гиганты терпят поражение, только не гиганты духа.

Пройдут годы, десятилетия, об Отечественной войне будут рассказывать последние седые ветераны, ее участники, наш народ будет жить мирными заботами и делами, но я никогда, никогда не забуду тебя, Георгий, и не просто буду вспоминать, а буду приходить к тебе с исповедью. Не ошиблась ли в чем-то, не отошла ли от высоких идеалов, завещанных тобою? До конца ли я остаюсь активным бойцом нашей партии? Об этом ты будешь судить сам.

...Георгий погиб, никого не выдав из своих друзей. Подпольный райком комсомола продолжал работу. Возглавил его Александр Подласов.

44

К Третьяку пришла Елена Пономаренко, выполнявшая обязанности связной подпольного горкома комсомола, и сказала:

— Я от Олексы. — Педантично придерживаясь правил конспирации, она всегда называла Ивана Крамаренко его подпольной кличкой. — Он хочет завтра встретиться с тобой. Время и место встречи: десять часов утра на евбазе[6], у аптеки.

Вид у девушки угнетенный. Третьяк это заметил.

— Тебя что-то тяготит, Лена?

— Все время думаю о Вале. Хоть бы весточку подала. Прошло больше двух месяцев как ее взяли.

— А за себя не боишься?

— Валя не выдаст.

— Не Валя, другие... Ничего подозрительного вокруг не замечаешь?

— Кажется, нет. Все как обычно.

Да, Валя Прилуцкая действительно никого не назвала из своих товарищей, как ее ни пытали в застенках гестапо, требуя показаний, однако нашлись другие, и через них Елене Пономаренко придется изведать страшный ад Освенцима.

Девушка собралась уходить, поинтересовалась:

— Будут какие-нибудь поручения?

— Пока нет.

Они попрощались...

На условленное место Иван прибыл в полицейской форме, с наганом. Встретиться должны были в десять утра, а он опоздал. Свое опоздание пояснил тем, что по дороге возникли «непредвиденные обстоятельства».

— Ты еще не сменил квартиры? — был его первый вопрос.

— Подыскиваю.

— Не тяни с этим. Адрес сообщишь через Лену.

— А какова вообще ситуация? — спросил Третьяк.

— Плохая. Провалы везде.

Держался Иван как-то странно: при разговоре отводил глаза в сторону. Явно нервничал. Это была уже не растерянность, которую он проявил после