и я их побаиваюсь. Это развязало им языки, они еще сильнее стали насмехаться и даже грозить. Некто Ванька Налим (Бородин Иван Михайлович) выступил с довольно пространной речью в том смысле, что вот, мол, боролись мы против помещиков и свергли их, а теперь новые помещики заводятся.

Подталкиваемый мной член сельсовета, собиравший и открывавший собрание (он один остался в единоличном секторе, остальные пять членов сельсовета вступили в коммуну), несколько раз предлагал избрать президиум, но каждый раз собравшиеся отвечали криком: «Не надо президиума, много чести будет для коммунаров!» Словом, настроение было явно враждебным. Но, несмотря на мою тактику, присутствовавшие на собрании кулаки открыто не выступали, придраться было не к чему. Больше шумели бедняки, явно настроенные другими. На другой день ко мне пришел один из них, Пармен Митьки Морозка, и рассказал, что когда шли на собрание, то его один кулак подучивал: вы, говорит, бедняки, кричите смелее, вам ничего не будет, а нам нельзя. Через неделю этот Пармен вступил в коммуну.

Под градом насмешек и угроз коммунары съежились и молчали — одни потому, что я по дороге на собрание посоветовал не схватываться сразу, а другие, может быть, и начали колебаться, сомневаться в правильности принятого решения.

Дав крикунам вволю нашуметься, я попросил разрешить поговорить и мне. Речь моя была резкой и откровенной. Беднякам и середнякам я сказал, что они напрасно слушают кулаков, натравливающих их против мероприятий советской власти. Мол, если у вас самих пока не хватает решимости пойти по пути новой жизни, то вы должны, по крайней мере, смотреть с уважением на своих соседей, которые этот путь избрали, учиться у них и помогать, чем можно. А кулакам и подкулачникам я заявил прямо, что мы их прищемим, что завтра же здесь будет начальник милиции и привлечет, кого следует, к ответственности.

Решительность и уверенность моей речи произвели действие, какого я даже не ожидал: все наши ярые враги притихли, а остальные загудели примирительно, что они-де ничего против коммуны не имеют и будут рады, если у коммунаров дело пойдет хорошо.

Собрание мы оставили с видом победителей, насмешек вслед нам уже не раздавалось. Идя по улице, коммунары весело и оживленно разговаривали, как будто это были совсем не те люди, какие недавно шли на собрание. И тут Фёдор Михайлович обратился ко мне: «Дай-ко, Юров, мой-то лист, я его выкурю». И больше уж он ни разу не собирался уходить из коммуны.

Свое обещание я сдержал, рано утром позвонил в райком, информировал о положении в деревне и попросил прислать начальника милиции. Он под вечер того же дня приехал. Мы с ним посоветовались, и он согласился, что, хотя явного состава преступления как будто и нет, но по политическим соображениям кой-кого нужно привлечь к ответственности. И он привлек двоих и быстренько передал дело в суд. Одному дали год отсидки, а другому три месяца принудработ. Потом коммунары мне говорили: «Ну, Юров, теперь как другой народ стал в Нюксенице. Какие все стали уважительные! Только кулаки при встрече отворачиваются — видно, что не любо им на нас смотреть».

Это был первый и, пожалуй, единственный момент, когда коммуна висела на волоске. Между тем наш «Прожектор» имел большое значение для всего района: если бы он «погас», другую коммуну создать было бы уже нелегко.

Были и еще трудные моменты в первое время, но они уже не были опасны для целости коммуны. Например, пока коммунары перевозили на выбранный для строительства общей усадьбы участок[424] (на краю Булатова поля, на высоком берегу Сухоны, верстах в двух с половиной от Нюксеницы) имевшийся «холостой» лес[425], это их ничуть не тревожило. Наоборот, все радовались тому, что когда они собрали свой лес в одно место, получились внушительные штабеля. Не тревожило их и то, что у одного было леса сотня бревен, у другого полсотни, а у иных и ни одного бревна.

Но вот подошло время разламывать и перевозить дома. Все молчат, никому не хочется ломать свой дом первому. Наконец, решился на это Мишка Егорка Трошина (Березин Михаил Егорович, впоследствии председатель правления реорганизованной в артель коммуны): «Валите, Юров, завтра разламывайте мою избу». Но сам он все же постарался при этом не присутствовать. Пришлось мне вначале одному лезть на крышу, спустить снег и тес, только после этого ко мне примкнули несколько коммунаров, и мы к вечеру раскатали избу. Изба-то, впрочем, была не жилая, Михаил Егорович не успел еще в нее перебраться, жил в старенькой.

Когда я был на крыше один и разбирал ее, проходившие мимо соседские бабы-некоммунарки вслух от души желали мне свалиться и сломать шею. Следующие дома разбирали с меньшими волнениями. Только Ванька Крот (Бородин Иван Иванович) — мужик богатырского вида, служивший в прошлом в милиции, когда разламывали его избу, навзрыд плакал. Но потом, когда ломали избу Васи Логина (Березина Василия Логиновича), старичка лет под 60, и когда тот тоже заплакал, то Крот первый над ним смеялся: «Э-э, Лога лешов, заревел, как баба…» А тот ему сквозь слезы: «А сам-от, Крот-роскрот, баще[426] ли вчара рожу-ту тянул?» И, в конце концов, Василий Логинович успокоился и стал вместе с нами разбирать свою избу.

Я их понимал и старался быть деликатным. Ведь это действительно был для каждого решительный момент: с разломом избы они окончательно рвали связь со старой, привычной жизнью, чтобы пойти по пути новой, неведомой.

И пахари, и строители

Казалось бы, агроном в деле организации и налаживания хозяйства коммуны должен быть первым помощником. Наш же участковый агроном Мохнаткин, имевший резиденцию тут же, в Нюксенице, мешал нам больше, чем кто-либо другой.

Мы с наиболее активными и стойкими коммунарами считали, что если нам в свою первую весну произвести посев по старым единоличным полоскам, разбросанным по всем обширным нюксенским полям, то это снизит эффект коллективного труда. Да и может это вредно отозваться на моральном состоянии коммунаров. Им придется все лето работать не вместе, а в окружении