речи хотя бы уж по одному тому, что наш разрыв стал всем известен.

В первую ночь жена чуть не до утра простояла у двери чердака, упрашивая впустить ее. У меня сердце разрывалось от жалости, но, надеясь, что она в конце концов плюнет на меня и отступится, я оставался непреклонным. Уйдя домой, она написала мне слезное письмо, в котором писала, что когда шла домой, то не видела света, в одном месте пошла даже не по той дороге и опомнилась лишь тогда, когда эта дорога оборвалась у речки. Я верил, что все это не было вымыслом, но что я мог поделать, когда другая с не меньшим отчаянием, но более робко просила меня о том же!

Я знал, что с какой бы я ни сошелся, для другой это будет тяжелым ударом, искал и не находил выхода из этого заколдованного круга. Как-то я подумал, что, наверное, каждая из них предпочла бы мою смерть сближению с другой, и что, следовательно, единственное, что я могу сделать, чтобы не обидеть обеих — это умереть. Для этой цели я достал кокаин. Но покончить с собой у меня не хватило решимости: как ни тяжела жизнь, но мне она казалась лучше смерти. Кроме того, думал я, останутся два моих малолетних сына, которые без меня, может быть, попадут в тяжелое положение, тогда как оставаясь жить, я могу быть им полезен. Так, поносившись недели три с кокаином, я его выбросил, решив, что лучше уж уехать куда-нибудь подальше и оказывать той и другой помощь, посылая деньги. Но сделать это мешала партийная дисциплина: райком не давал разрешения уезжать из района. Секретарь райкома Смердов, как я потом узнал, не только меня преследовал своими придирками. Судья, например, не однажды, уйдя от него, дома не выдерживал, плакал. Но никто не смел протестовать вслух, все переносили молча. Как будто боялись рассердить зверя и поэтому старались делать поменьше движений, чтобы остаться незаметными, не обратить на себя его внимание. Ведь он был облечен доверием губернских органов и властью, при желании мог загубить любого, кого своим звериным нутром возненавидел бы. Это было бы для него нетрудно, потому что члены бюро, лакействовавшие перед ним, проштамповали бы любое его решение. Я хорошо знал, что они были на это способны: пока я не был в опале у секретаря, они держались со мной, как близкие товарищи, а как только заметили, что я навлек на себя его немилость, отвернулись и даже по делу стали крайне скупы на слова.

Разрядка этой затхлой атмосферы произошла на районной партийной конференции, притом совершенно неожиданно, без чьего-то предварительного намерения.

Началось с того, что районный агроном Пустохин в своем выступлении намекнул на то, что некоторые товарищи «зажаты» и привел в пример меня. Раньше, мол, Юров был из активных активнейший, не было собрания, где бы он промолчал, а теперь и голоса не подает, даже вот здесь, на конференции, не проронил ни слова. Это его замечание обязывало меня выступить. А говорить я мог только то, что думал, поэтому мое выступление послужило поворотным пунктом в ходе прений. Лебезящие, прилизанные, рассчитанные на одобрение Смердова выступления сменились выступлениями «протестантскими», полились все накопившиеся обиды. Даже верные слуги его, районные аристократы, ходившие дотоле перед ним на задних лапках, и те, захваченные общим духом конференции, выступали против него. В результате уполномоченный Губкома вынужден был дать в Губком телеграмму, чтобы посылали другого кандидата на пост секретаря.

Так скотина Смердов был от нас убран. Прислали к нам красавинского рабочего Буркова Ивана Николаевича. Этот был таков, что к нему мог свободно зайти любой член партии и даже любой мужик, чтобы потолковать. С приходом его я ожил и стал искать себе применения.

В то время в трех сельсоветах на территории бывшей Богоявленской волости проходило землеустройство, захватывавшее несколько десятков деревень. У меня возникла мысль: а что, если бы выделить участок земли для коммуны? Набрать нужное количество людей, желающих вступить в коммуну, в одной деревне надежды не было, а так вот, имея участок земли, не принадлежащий ни одному земельному обществу, можно было бы набирать желающих хоть со всего района и даже за пределами его.

Я изложил свои соображения райагроному. Он мою мысль одобрил, и мы вместе стали добиваться санкции районных властей на осуществление этого плана. Но нам сказали: наберите сначала людей, оформите организацию коммуны, а тогда и ставьте вопрос о выделении участка.

Для выявления желающих пойти в коммуну я предложил такой способ: разослать по деревням приглашения, чтобы все такие желающие в определенный день собрались в районном клубе. Я рассчитывал, что более или менее развитые крестьяне откликнутся на это приглашение и соберутся хотя бы из простого любопытства ввиду новизны вопроса. А когда соберутся, основательно обсудить с ними это дело и, выявив твердо решившихся, приступить к оформлению коммуны. Не знаю, из каких соображений, но писать по деревням или даже выходить в деревни с постановкой вопроса о коммуне нам не разрешили, а порекомендовали выявлять и втягивать желающих путем случайных встреч, индивидуальных бесед. Но так как дело коллективизации тогда было еще ново, таким путем набрать твердо решившихся надежды было мало. Тем не менее, я пользовался каждым выходом в деревни, чтобы провести беседу на эту тему.

В «Оазисе будущего»

Мне тем легче было проводить эти беседы, что я минувшим летом ездил в экскурсию на юг и побывал в гремевшей тогда в печати коммуне «Авангард», в Запорожье. В ней до этого побывал писатель Ф. Гладков, известный и тогда уже широким массам читателей как автор «Цемента». Он написал большую статью «Оазис будущего»[421], напечатанную в «Известиях». Эта-то его статья и побудила меня заехать в эту коммуну.

До этого я ни в одной коммуне не бывал. В мечтах мне жизнь коммунаров рисовалась необычайно красивой и радостной. Они, по крайней мере, большинство их, вполне сознательно и не ради личной выгоды стараются принести своим трудом возможно больше пользы общему делу. Для них нет необходимости в установлении каких-либо обязательных правил, а те или другие