Я многое могла понять. Очень многое. И что давление коллектива штука серьезная, тоже, но… Господи, как я зла на того полицейского – словами не передать. Это же надо было оправдать свое потворство педофилам аргументом «зато дети от голода не умирают».

Ну как так-то? Как? И это мнение полицейского в третьем поколении! Чтоб у него его мерзкая рука отсохла! Но обещала простить, если поможет этих гадов прижучить, и пришлось простить.

Кулаки гудели от ударов, но я била и била по груше. Потому что зла. Потому что не представляла, что делать.

Потому что слова Бабонтии жгли раскаленным железом.

И дикое ощущение несправедливости жизни смешивалось с обидой на правоту несчастного родового духа. Но ведь это нечестно! Как я умудрилась довести свою жизнь до того, что стала никому не нужна? Зачем я променяла друзей и все на Павла?

На ресницах закипали слезы. Я мутузила грушу до боли в суставах, но это пустяк в сравнении с ощущением, что сердце разрывается.

Я ненавидела все. И была невыносимо несчастна сейчас, словно опять стояла на пороге спальни и смотрела, как рушится моя жизнь.

Еще и Лавентин пропадал неизвестно где, беспокойся тут за него!

И Бабонтия не права: мне есть к кому возвращаться. К партнерам по спаррингам. Здесь-то не с кем тренироваться. Тут порядочные женщины должны в платьях ходить, а не кулаками махать. Придется весь год бездушную грушу колошматить.

Била невпопад – врезала коленом, ушла в разворот, рубанула локтем.

Лавентин с приоткрытым ртом стоял в дверях. Живой!

– Это… – Он шумно вдохнул. – Это непередаваемо прекрасно. У тебя такие движения… завораживающие.

В его взгляде был чистый восторг. Кровь прилила к моему лицу. Это подстегнуло гнев, и я проворчала:

– Ничего замечательного. Просто движения. Жаль, тренироваться не с кем, за год потеряю форму.

– Можешь со мной попробовать. – Лавентин почесал затылок. – Правда, придется разрешить друг друга бить.

– Нет проблем. Иди сюда. Я разрешаю. И ты разреши.

– Разрешаю себя ударить. – Он приближался, на ходу снимая фрак, рубашку…

Лавентин, что же ты красивый-то такой, а? Какой торс под одеждой пропадает!

– А можно мне такие же? – Он кивнул на мои руки.

Я нафантазировала ему перчатки для спарринга и увеличила свои.

Силой мысли создала ринг. Лавентин с забавным выражением лица подергал пружинящий канат и перебрался ко мне.

Зеркально скопировал позу.

И понеслось.

Взгляд у Лавентина был добрым, но двигался он с ловкостью хищника. Не знаю, какую военную подготовку он проходил, но суть кикбоксинга уловил быстро, и через десять минут я дралась с ним нормально. И это было… здорово! И удивительно легко, словно что-то наполняло меня силой и выносливостью.

Через четверть часа я расслабилась, понимая, что не смогу ему навредить, по взгляду чувствуя, что сама могу не бояться сильного удара, и просто отрабатывала приемы, подстраиваясь, сливая гнев в короткие броски атак. С живым человеком состязаться – это не грушу мутузить.

Пот струился градом, пульс учащался, и на душе светлело. Я чувствовала, как становится легче дышать, как тело наполняется легкостью.

– Интересная техника, – кивнул Лавентин.

Мы обменялись парой ударов.

И остановились, глядя друг на друга. У Лавентина раскраснелись щеки, глаза сверкали.

– Ты самая красивая девушка в мире, – прошептал он и шагнул ко мне.

Он был горячим-горячим. К нему тянуло. Поцелуй захлестнул нестерпимым жаром.

Наши перчатки растворились, пальцы Лавентина пробежались вдоль моего позвоночника, зарылись в волосы.

Я тонула в ощущениях. Голова кружилась. И в какой-то момент бесконечно приятного поцелуя я поняла, что падаю на спину.

Разобьюсь!

Пол стал мягким как перина, и мы утонули в его объятиях. Лавентин продолжал целовать.

А в горизонтальном положении поцелуи опаснее, чуть забудешься – и все. Да что я теряю? Перепишу собственность на племяшку или дядю, пусть разбирается с Павлом.

Лавентин оторвался от моих губ, посмотрел в лицо. Выглядел он восторженно-шальным. И вообще лежал между моих ног.

Быстро сориентировался.

– Приятно как, – тяжело дыша, прошептал он. – Очень… яркие ощущения.

– Мы еще даже не начали.

Обхватив его шею и притянув к себе, я выбросила лишние мысли из головы. Будь что будет.

Было уже утро. А может, день.

Оглядела освещенную солнцем импровизированную спальню. На краю мягкого ринга лежала лупа. Притащил все же! Изучал меня, пока я спала.

Искоса глянула на обнимавшего меня за бедра Лавентина. Он улыбался во сне. А я чувствовала себя немного объектом исследования. Или даже не немного.

Запустила пальцы в мягкие всклокоченные волосы Лавентина. А он хорошо справился для первого раза. Потом и для второго. И для третьего тоже. И даже что-нибудь вроде «ты лучшая полость для моего цилиндра» не сказал. Он лучшей из всех возможных жен меня назвал. Улыбнулась.

Приятно все-таки, когда тебя ценят…

Невыносимо милый спросонья Лавентин перебрался выше, прижался к виску и прошептал:

– Как хорошо, что ты теперь никуда не уйдешь.

Очень приятно.

Устроившись в его горячих объятиях, я решила поспать, все равно торопиться больше некуда.

– Хозяйка, – жалобно позвал привратный дух, – простите, что отвлекаю, но к вам длорка Сарсанна Мондербойская. Говорит, ее сам император прислал учить вас этикету.

– О нет! – Я уткнулась лицом в подушку.

Лавентин поцеловал мне плечо, лопатку, шею.

– Хозяин… – простонал привратный дух.

– Саша… – Лавентин обхватил меня за талию. – Преврати этого надоедливого духа в меня, а духа порядка – в себя. Пусть уважат Сарсанну, пока мы занимаемся исследованиями.

– А так можно?

– Да, – прошептал Лавентин. Провел носом у меня за ухом. – Только это большой секрет.

От его прикосновений и поцелуев стало жарко.

Отдуваться за нас пришлось духам.

– Высота небольшая, поэтому ускорение свободного падения можно не учитывать. А вот направление ветра, его силу и скорость движения цели – обязательно, – наставлял Лавентин.

Было ветрено, я плотнее закуталась в плащ и вздохнула:

– Может, пойдем? Близенда с Вердлой скоро приедут. Нехорошо, если им придется с малышами сидеть на вокзале.