– Ворюга он – вот кто он!

– Выражайся, лапотница, культурно: не ворюга, а новый русский!

– Эй, будя попусту спорить! Чего там у нас ещё имеется выпить? Наливайте! Один разок живём!

– Гуляем, бабы!..

И они уселись за стол, на котором в мисках дымилась варёная свежанина, разлили по стаканам водки. И выпили хорошо, и закусили хорошо. А потом снова запели, заплясали, позабыв и про старика, и про Алексея Фёдоровича, и про свою неласковую судьбину.

* * *

Если слышал бы Иван Степанович, что его с Коростылиным равно причли к дуроломам, то, наверное, не обиделся бы, а, напротив, порадовался бы: вот, мол, наконец-то, люди начинают понимать, что Коростылин – злыдень и варнак. Сам же старик в открытую, рожном, как говорили, упрекал председателя, что плохо живёт колхоз, загибается. Тащили нищавшие новопашенцы с ферм, с полей и пасек, если где случался слабый догляд, а настоящего догляда, кажется, нигде уже и не было; по осени гектары пшеницы и овощей хоронило под снегом; механизаторы беспробудно пьянствовали; изработавшая все мыслимые и немыслимые ресурсы техника разваливалась на ходу, а чинить её было нечем, – неисчислимыми были повсюду бедствия и злоупотребления.

– Не хозяин ты общественному добру и делу, Алексей Фёдорович, не хозяин, обижайся, не обижайся, – на собраниях при народе выговаривал старик Коростылину. – Единственно о своём личном подворье радеешь. Волочишь и волочишь в него возами, а нас всех, глядишь, вскорости своими крепостными заделаешь. Злыдень и варнак ты для нашей деревни, а никакой не хозяин, даже самый завалящий!..

Коростылин отмалчивался, стискивая зубы, багровея, но и посмеиваясь.

Сухотин в письмах жаловался районному начальству: спасите, гибнут люди, мучается скот, оскудевают поля – беда беду подгоняет в Новопашенном. Из района на каждую его жалобу приезжал проверяющий и дня два-три гулял в доме Коростылина, охотился и рыбачил с ним. Составлялась справка, и зачастую из неё выходило – оговаривает старик председателя и односельчан.

Но упрям был старик и однажды сказал новопашенцам:

– Будя, ребята! Вы передо́хните, спившись и обожравшись, но после нас детям и внукам нашим жить. Ради них остановлю вас или – погублю. В область я поехал: доберусь до самых верхов. Бывайте!

Всеми правдами и неправдами попал он к большому начальнику, поведал ему о новопашенских напастях и печалях, попросил:

– Помогай, уважаемый. Прекрати своей державной рукой разор и развор.

– Прекратим, старина, прекратим, – ответил ему начальник и на прощание крепко пожал своей мягкой и гладкой, но сильной рукой смуглую, маленькую, но твёрдую, как кость, руку Сухотина.

Вернулся он в Новопашенное воспрявшим, его душа сияла надеждой и верой – придёт разумное и доброе в новопашенскую долину, заживут люди здравым умом и добрым сердцем.

– Только крепенько встряхнули бы! – приговаривал он, в который раз рассказывая жене о поездке.

Большой областной начальник, как было принято, отписал сухотинское заявление в район, требуя разобраться и наказать виновных. Из района вновь прибыли проверяющие. Алексей Фёдорович привычно натопил для них баню, сорганизовал обильный стол, потом – рыбалка, охота. Вскоре в районной газете появилась статья, которая язвительно повествовала, что в Новопашенном «засел и окопался» кляузник по фамилии Сухотин и терзает людей: они трудятся в поте лица, а он, скучающий, полоумный пенсионер-домосед, строчит во все инстанции жалобы, измышляет, клевещет. Коростылин самолично завёз Ивану Степановичу газету домой, дождался, пока тот дочитает, а потом мирно и даже дружелюбно справился:

– Ну, теперь, Степаныч, понял ли, что людям виднее, как жить? Ты пойми, бедовая голова: страна разваливается, жизнь кругом кувырком пошла, а ты – хм! – хочешь, чтобы наш колхоз процветал. Не блажи, старина! Радуйся тому, что есть. Теперь – каждый за себя: капитализм подкрадывается и уже просачивается во все щели. Новую Россию начинаем строить на обломках старой. Что получится – бес её знает! Может, и впрямь суждено стать мне помещиком, а может, срок отмотаю или пулю в спину получу от компаньона. Не будем загадывать. Ну, всего тебе доброго… утопист ты наш! Только знай: меня ты не утопишь!

Ушёл Алексей Фёдорович, а старик крепко-накрепко зажмурился, будто света белого не хотел видеть, медленно по стене осел на корточки. «Ясное дело, что не утоплю, потому как г…. не тонет». Утром шёл по Новопашенному, а люди указывали на него пальцами, с улыбочками отвечали на его приветствия.

Дома сказал жене:

– Вот что, Ольга, собирай-ка, родная, вещички – пойдём искать угол милее. Свет велик. Не смогу я жить в Новопашенном: не люб я людям и мне они постылы. Собирайся!

– Ой, Ваня! – повалилась на стул Ольга Фёдоровна. – Как же так? Куда же?

– А куда глаза глядят!

– Хозяйство как же? Куры? Свинья? Коза? Да и дом не бросишь. Зачем ехать сломя голову? Вросли мы сердцем в Новопашенное, здесь наши родители схоронены. От тоски засохнем! Нет, Ваня, надобно перетерпеть людскую злобу.

– Нет! – зыкнул старик. – Не могу я с ними рядом жить. Не могу и не хочу! Они – стадо, а вожак у них – злыдень и варнак. Прости, Олюшка, пошёл я.

– Куда?! Потёмки уже, глянь!

– Не держи – ухожу!

И – ушёл.

Ольга Фёдоровна понадеялась: помыкается в ночи, помесит осеннюю слякоть, замёрзнет, вымотается и – вернётся, сумасшедший, в тепло и уют дома. Но не по её замыслу вышло – крепок задумкой оказался Иван Степанович. Ушёл в зимовье, день пути от Новопашенного. Однако пожив там месяц-другой, перебрался под бок родной земли: не справился с удушьем тоски, далеко от жены и односельчан не смог уйти. Обосновался в пастушьей избушке, давным-давно брошенной; переложил печку, перестелил полы, бродячую собаку Полкана приютил – потихоньку обжился.

Большой областной начальник узнал о злоключениях Сухотина, лично приезжал в район, разбирался – сняли Коростылина с председателей тогда ещё колхоза. Однако едва начались в стране либеральные реформы разудалых девяностых годов, он был восстановлен в должности, а точнее – избран председателем акционерного общества.

* * *

Старик очнулся, приподнялся на локте – распухшая, через край налитая болью голова сама собой, будто на верёвочке была, запрокинулась назад; досадливо отпал на сено. Успел разглядеть двух-трёх доярок, которые заплетающимися ногами направлялись к выходу с поклажами в руках. За оконцами уже мутно, потёмочно. Шаги угасли, и старик понял, что народ разошёлся по домам. Коровы дремали, с закоптелого низкого потолка серо тёк электрический свет двух засиженных мухами лампочек. Рядом с собой Иван Степанович обнаружил посвистывающего простуженным носом Стограмма.

Ещё раз приподнялся – удачнее, не бросило, но в затылке саднило жутко. Посидел, не шевелясь. В коровнике парно и влажно, густо пахнет скотом, молоком и сеном. Старик любил эти запахи естества, трудовой жизни крестьянина и на горе, бывало, скучал по ним. Он просто сидел, дышал и думал. «Ан всыпали мне бабы по первое число. Так мне, старому дуралею, и надо. Ишь оно чего: учить вознамерился, – пробовал думать с улыбкой, посмеиваясь, однако мысли его, как живые и сильные существа, настойчиво склонялись в другую сторону: – Глупые бабы, страшно глупые! Живут, ровно скоты. Не видят ни красоты жизни, ни правды её. Слепые! Позволили им тёлку забить и мясо разворовать – ух, сколько счастья! Ахционерши, видите ли, они… тьфу, остолопки! Ферму не сегодня завтра закроют: нету скота, посевные поля уре́зали. Того нету, другого нету, ничегошеньки нету уже, чтоб жить по-людски… а председатель тем часом машинищу себе иноземную отхватывает, беспрестанно гоняет на ней в город: говорят, дело у него там. Хм, а здесь, получается, у него делов нету? Эх! Себя губим – Новопашенное гибнет, страна разваливается. Не народился, видать, истый хозяин для нашей земли».