С точки зрения Ральфа Дж. Глисона, эта попытка вознаградить поклонников навредила рок-музыке гораздо существеннее, чем «алчность», которой он попрекал группу ранее. Алтамонт, писал Глисон, символизировал «конец невинности рока, предостережение о том, что огромные запасы энергии, таящиеся в этой музыке и в ее широчайшей мировой аудитории, не лишены опасности… И не лишен значимости тот факт, что все это возглавлял [sic] величайший концертный исполнитель в истории рока Мик Джаггер».

«Исполнительский стиль Джаггера — форма агрессии, — писала Полин Кейл в „Нью-Йоркере“. — Агрессии не только против квадратного мира, но и против его молодой аудитории, и это их привлекает, поскольку доказывает, что Джаггер не продался и не разнюнился. Но когда выплескивается вся эта агрессия, кто с ней справится?» Даже Дэвид Кросби из Crosby, Stills, Nash and Young, которые наблюдали драки во время собственного сета и сбежали, пока не началась заваруха, тоже подпустил шпильку: «Основной ошибкой было взять, по сути дела, вечеринку и превратить ее в праздник эго… По-моему, [„Стоунз“] переоценивают собственную важность — особенно два их лидера».

Но самым жестоким оказался журнал, чья raison d’être когда-то заключалась в том, чтобы славить группу, ныне прикованную к позорному столбу. В двадцати тысячах слов описывая события фестиваля спустя пять недель, «Роллинг Стоун» охарактеризовал Алтамонт как «продукт дьявольского эгоизма, истерии, глупости, денег, манипуляций, а в основе своей — фундаментального равнодушия к человечеству» — подразумевалось, что все это проецировал Мик. В доказательство бессердечности «Стоунз» «РС» отмечал их поспешный отъезд спустя сутки и тот факт, что они затем не послали ни слова соболезнования родным Мередита Хантера. Звонок Мика на радио KSAN — Мик сетовал, что Сан-Франциско оказался не такой «клевой сценой», как он рассчитывал, — делу тоже не помог. «Едва ли чрезмерно ожидать некоего проявления сочувствия — хотя бы сдержанного, — в заключение вполне резонно писал „Роллинг Стоун“. — У них на глазах погиб человек. Им что, пофиг? Да или нет?»

Проклиная «Стоунз», промоутер Билл Грэм тоже не церемонился и не выбирал слова, — очевидно, этот человек не планировал снова работать с Миком: «Я спрашиваю, какое право вы имели, мистер Джаггер… проводить этот бесплатный фестиваль? И вы не можете утверждать, будто не знали, чем все обернется. Какое право вы имеете таким вот образом сбегать, поблагодарив всех за прекрасно проведенное время, а „Ангелов“ — за помощь? Что оставлял он за собой, переезжая по стране? На все концерты он опаздывал. На каждом, блядь, концерте он пускал кровь промоутеру и зрителям. Какое право имеет это божество таким вот образом снизойти на нашу страну? Но знаете, в чем здесь, по-моему, величайшая трагедия? Эта сволочь — прекрасный шоумен».

Сегодня, однако, несмотря на до сих пор не оплаченный счет, Сэм Катлер вспоминает Джаггера-профессионала, а не Джаггера-позера, оранжевую атласную бабочку, которая, когда в толпе замелькали пистолеты и ножи, а «Ангелы ада» пялились со всех сторон, будто замышляя убийство, не пожелала разочаровать мирное большинство и допела до конца. «В этот кошмарный момент он проявил огромную, просто огромную храбрость, — говорит Катлер. — Остаться на сцене, петь дальше — для этого кишка должна быть не тонка, и я снимаю перед ним шляпу».

Дабы отвлечься от публичной порки за Алтамонт, Мик несколько запоздало обратился к личной проблеме — беглой подруге и итальянскому фотографу, которому хватило наглости с ней сбежать. Марианна и Марио Скифано завершили свои римские каникулы и провели Рождество в Олдуорте, Беркшир, в крытом соломой коттедже, который Мик подарил Марианниной матери. Он выяснил, где они, поехал туда один и поговорил со Скифано; после, как выражалась Марианна, «оперных» сцен между двумя соперниками она отправилась в постель с Миком, а недавний «прекрасный принц» улегся на диване в гостиной. Назавтра она велела Скифано собирать вещи и вместе с Миком уехала на Чейн-уок.

Как она потом напишет в «Фейтфулл», это последнее, чего ей хотелось, в душе она уже знала, что их отношениям пришел конец, — и чувствовала, что Мик тоже это понимает, но ему невыносима мысль о том, что женщина бросит его. И он околдовал ее заново — умело, достойно любого латинского прекрасного принца, клялся, что любит ее одну и что с этих пор все станет иначе. Добила ее элегическая кантри-баллада «Wild Horses», цитата с ее офелического самоубийственного одра, которую Миков жалобный (даже, пожалуй, ноющий) вокал превратил в клятву бессмертной верности и веры в общее будущее. Пока Марианна слушала сведенный трек, Мик встал перед ней на колени, взял за руки, устремил взгляд ей в глаза, и красные губы беззвучно подпели: «Wawld hors-es, couldn’t drag me er-way / Wawld, wawld hors-es, we’ll ride them serm-day…»[253] Ну еще бы ей не растаять.

Была и другая, менее эгоистическая причина поверить в «Wild Horses» и остаться на Чейн-уок. Роман со Скифано показал Марианне, до чего ее пятилетний сын любит Мика и как он в Мике нуждается, — тот, по сути, с малолетства был Николасу отцом. Когда Скифано презентовал ей соболью шубу, Николас подождал, пока взрослые не отвернутся, шубу стащил и в знак верности Мику бросил в камин. Даже эта не слишком внимательная мать сообразила, что Николас не переживет, если второй раз — и уже навсегда — потеряет Мика.

Одним из самых громких британских синглов начала 1970 года стал «Melting Pot» Blue Mink,[254] призыв ко всемирной любви и межрасовой гармонии; в тексте есть уважительный кивок «Мику и леди Фейтфулл». Публика все еще отказывалась признать женитьбу Джона Леннона на Йоко Оно или Пола Маккартни на Линде Истмен; не считая Сонни и Шер, Мик и Марианна оставались единственной в поп-музыке парой, которая пережила безумие миновавшего десятилетия и имела шанс повзрослеть в наступившем.

На самом же деле Мик и леди Фейтфулл балансировали на краю своего персонального плавильного котла, и обоим не хватало решимости прыгнуть или столкнуть другого. Странным образом — хотя гораздо мягче — повторив 1967 год, они вместе отправились в суд на окончательное слушание по делу о хранении каннабиса; Мика оштрафовали на символические 200 фунтов, Марианну оправдали. Спустя несколько недель они снова оказались на первых полосах газет, когда отец Николаса Джон Данбар наконец развелся с Марианной на основании ее неверности и соответчиком назвал Мика («ВЕРНАЯ МАРИАННА ФЕЙТФУЛЛ БЫЛА НЕВЕРНА», — ликовали заголовки). Для большинства пар то была бы минута освобождения, которая позволила бы наконец официально зарегистрировать отношения в церкви или мэрии. Но Мик нынче не заговаривал о браке, а Марианна ничего подобного от него и не ждала. Невзирая на его заявления, она понимала, что и дикие кони не удержат его вдали от Марши Хант, не говоря уж о прочих многочисленных и всегда готовых кобылках.