– Ной Васильевич!

Ной вздрогнул. И кого же он видит? Вихлючий комитетчик Михайло Власович Сазонов!

– Ах ты, якри тя, Ной Васильевич, живой! Ажник глазам не верю. И жеребца генеральского не оставил?! Ой, до чего же ты башковитый! Я-то, грешным делом, подумал в Гатчине, што ты останешься в той новой Красной армии, будь она треклята. Извиняй.

Ной глянул на бывшего комитетчика пронзительно и ничего не сказал. По толпе пронеслось: «Идут! Идут!»

Тюрьма распахнула ворота…

Жулики и налетчики, спекулянты и воры из первого и второго корпуса выбежали на волю первыми и, дай бог ноги, кинулись в разные стороны.

Первыми из политических вышли из тюрьмы – полковник Ляпунов в шинели, начищенных сапогах и папахе, арестован-то был в морозы, а за ним в шинели подполковник Коротковский, и тоже в папахе, полковник Розанов, прокурор Лаппо в добротной шубе и шапке, подполковник Каргаполов в бекеше и шапке, с чемоданом и мешком в руке, доктор Прутов с саквояжем, в английском пальто и шляпе, офицеры, за ними долгогривые попы, семинаристы и прочие, причисляющие себя к пострадавшим от красного террора.

– Патриотам Отечества – урррааа! – заорал Бологов, и сразу же духовой оркестр рванул вальс «На сопках Маньчжурии». Гимна еще не было, знамени также, ну а исполнить последний царский гимн «Коль славен наш Господь в Сионе» никто не отважился.

Бологов еще раз подкинул:

– Патриотам Отечества – урааа!

– Урааа!

– Бом! бом! бом! – доносился набат большого колокола собора.

Освобожденные обнимались с женами, родственниками, друзьями; толпа ревела. Бологов приказал некоторым казакам отдать коней многострадальным патриотам, чтобы ехать на вокзал и встретить там прибывающий с востока эшелон Дальчевского.

«Патриоты Отечества» не без помощи казаков сели в седла; Ляпунов, сняв папаху, провозгласил:

– Да здравствует свобода!

Из толпы подхватили:

– Свобода, свобода!

Ляпунов продолжал:

– Господа! Свершился долгожданный переворот! Красный дьявол большевизма опрокинут навсегда! Урррааа!

– Ууурррааа!

– Да здравствует Сибирское правительство! – во всю глотку выкрикивал Ляпунов, приподнимаясь на стременах. – Не далек тот день, господа, когда по всей России будет установлена демократия народного правительства во главе с нашей партией социалистов-революционеров, и каждый гражданин великого Отечества почувствует…

Ляпунов не успел сказать, что почувствует каждый «гражданин великого Отечества», как произошло непредвиденное: торгашинские казаки под командованием старшего урядника Кузнецова и монархиствующие граждане города, вооруженные кто чем, подогнали толпу арестованных мужчин и женщин; все они были избиты.

– Дооорогу! Расступись! – орал пьяный вислоплечий урядник, размахивая плетью. – Большевиков гоним.

Старший надзиратель Попов сообщил:

– Господа! В тюрьме нет надзирателей! Ни начальника, ни охраны тюрьмы.

Наступила заминка – куда же определить арестованных?

Кто-то из сообщников казаков заорал:

– Самосудом кончать их!

– Самосудом!

У Ноя по заплечью продрал мороз: вот и волюшка со свободой подоспела, господа серые! Но – молчок! Он находился рядом с казаками атамана Бологова, хотя сам Бологов еще не видел его: занимался чествованием «многострадальных патриотов».

На заплотах и крышах соседствующих с тюрьмою домов гроздьями висели любопытные: невиданное дело – ворота государевой крепости открыты.

– Никаких самосудов, господа! – крикнул Ляпунов. – Мы не большевики! У нас будет законность и порядок.

Старший урядник Кузнецов рывком повернул своего коня, гаркнул:

– Кто такой будешь, стерва? Сицилист? Какие даны тебе права, чтоб речь говорить от правительства? Мы за царя, стерва! А не за драных сицилистов! – и завернул матом.

– Ма-алчать! – прикрикнул атаман Бологов. – Перед вами полковник Ляпунов, управляющий губернией и начальник Красноярского гарнизона.

– А ты што за шишка, гад? Слышите, казаки, сицилисты выползли из тюрьмы и этих большевиков покрывают. В шашки большевиков! Рррубить, рубить гадов! У нас своя власть – казачья! В шашки!

Бологов рванул коня в сторону, а за ним полковник Ляпунов и другие. Полковник визгливо выкрикнул:

– За учиненный самосуд под трибунал пойдете!

– Под трибунал! Погодь, стерва, мы ишшо покажем тебе трибунал! – взревел пьяный урядник и, выхватив шашку – только сталь сверкнула, – рубанул одного из арестованных. Раздался истошный вопль. Ной и сам не мог объяснить, как и почему он бросил своего Вельзевула на урядника, едва не сбив его вместе с конем, и, схватив за руку, крутанул, вырвал шашку, а другой рукой слева нанес ему такой сильный удар в грудь, что тот вылетел из седла, задрав ногу в стремени. Вельзевул кусал в шею и уши урядникова коня.

– Ка-аза-аки! – заорал Ной громовым басом. – Шашки в ножны! Живвооо! Или крови взолкали?! Приказано не чинить самосудов – сполняйте, чтоб головы ваши целы были!

Торгашинские казаки один за другим кинули шашки в ножны.

И тут очумевший от страха атаман Бологов узнал всадника.

– Конь Рыжий! – вскрикнул он удивленно, и к полковнику Ляпунову: – Это хорунжий Лебедь, господин полковник. Наш человек. Мы его ждали из Минусинска. (Бологов вовсе не ждал приезда хорунжего.) Бывший председатель полкового комитета сводного Сибирского полка, которым командовал полковник Дальчевский. Когда немцы двинулись на Петроград, хорунжий Лебедь распустил полк в Гатчине, и мы встретились потом в Самаре, когда он бежал из Петрограда.

(В Гатчине все было не так, и это прекрасно знал Бологов, но он не мог сказать, как было в Гатчине и Петрограде – у самого рыльце в пушку: это он втравил в восстание женский батальон и минометный офицерский отряд без поддержки со стороны 17-го корпуса, а когда заговор в Пскове был раскрыт, на первых же допросах Бологов назвал все фамилии «центра союза», чем и спас собственную шкуру.)

Урядник Кузнецов, сбитый с коня, все еще орал:

– Братцы! Казаки! Рубите гадов-сицилистов!..

К хорунжему Лебедю снова подъехал Сазонов:

– Ной Васильевич! Ах ты, якри тя! Ловко ты урядника-то!

А вот и полковник Ляпунов, а с ним – лицо гражданское, в шляпе и в господском пальто, черная бородка, аккуратно подстриженная, с тщательно выбритыми щеками, и еще человек во френче и шинели внакидку, в папахе.

Все трое пристально разглядывали Ноя от сапог, казачьих брюк и до его нетерпеливо перебирающего копытами жеребца. Спрос начал Ляпунов:

– Хорунжий Лебедь?

– Так точно. Лебедь Ной Васильевич. Из Таштыпской станицы Минусинского казачьего округа.