– Успокойся, – сквозь всхлипывания говорила она. – Держись, подружка. Вот увидишь, поправится.

Меж тем у аптеки «Гранада» началась какая-то суматоха. Там спрятался убийца, и разъяренная толпа пыталась теперь вломиться внутрь и выволочь его оттуда. Несколько десятков человек силились взломать железные жалюзи: чистильщики ботинок звонко били в них своими деревянными ящиками, а грузчики – своими крюками. Другие пытались оторвать жалюзи голыми руками. «Вытащить мерзавца! – ревел кто-то, подстрекая толпу. – Расквитаться с ним за то, что сделал!» Рикаурте подумал, что, если человек, стрелявший в Гайтана, попадет в руки разъяренной толпы, судьба его будет решена. В тот миг, когда усилия штурмующих стали приносить плоды, он заметил среди них Сесара Карбальо, который делал то же, что и другие, но с каким-то отсутствующим видом, словно внимание его было отвлечено чем-то посторонним. «Пошла, пошла, подается!» – кричал кто-то в задних рядах, а кто-то другой: «Бей его! Смерть ему!» Тут под скрежет рвущегося металла и звон разбитых стекол из двери аптеки «Гранада» появился злоумышленник, которого выволокли из его убежища. «Не убивайте меня!» – повторял он, и Рикаурте показалось, что он начал плакать. Вблизи он выглядел гораздо моложе – на вид лет двадцати трех или двадцати четырех. И всем обликом своим внушал разом и ненависть и жалость (светло-коричневый костюм, залитый маслом или чем-то похожим на масло; немытые, всклокоченные волосы), однако же он поднял руку на Вождя – думал Рикаурте – и заслуживает народной мести. Чудовище ярости вселилось в него, и он даже сделал два шага к этому человечку, которого тащили по мостовой, однако увидел в этот миг своего зятя: тот пытался перекричать этот многоголосый вой, повторяя: «Не убивайте его! Он нужен живым!» Но было уже поздно: железный крюк взлетел и опустился на голову стрелка, чистильщики принялись молотить его своими ящиками, послышался хруст ломающихся костей, кто-то вытащил вечное перо и несколько раз ткнул им в шею и в лицо. Стрелок уже не стонал – он либо умер, либо лишился чувств от ударов и от страха. Кто-то предложил бросить его под трамвай, и на мгновение показалось, что так и будет сделано. Кто-то другой вскричал: «Во Дворец!» И оголтелая толпа, подстегиваемая этим призывом, тотчас поволокла труп на юг. Рикаурте подумал о Гайтане, который, должно быть, в эти минуты борется за жизнь в больничной палате, подошел к Карбальо, взял его за руку и сказал:

– Пойдем отсюда, сынок, не связывайся с этим. Нам с тобой надлежит быть возле Вождя.

Но Карбальо уперся. И с настойчивостью пьяного вглядывался куда-то в противоположную сторону.

– Не видите его, дон Эрнан? Вон же он, разве не видите?

– Да кого «его»?

– Хорошо одетого сеньора.

Толпа тех, кто тащил растерзанное тело, как яростная волна, заполняя Седьмую, увлекала за собой всех попадавшихся ей на пути. Рикаурте мог бы юркнуть в проезд Сантафе, оттуда свернуть на Шестую, чтобы добраться до клиники, но взгляд зятя выражал такую невиданную доселе решимость, что просто немыслимо было противиться ей и не двинуться ко Дворцу вместе с толпой, таща тело убийцы, не предъявить его президенту, чтобы знал, как отвечают либералы на произвол. В отдалении уже слышалась стрельба, но кто стрелял и в кого – неизвестно. «Убили Вождя», – впервые за все время разомкнул уста Карбальо. «Нет-нет, не убили, он крепкий, он выживет», – уверял его тесть, сам не веря своим словам, потому что вблизи видел раны Гайтана, видел, как текла у него изо рта кровь, видел его остановившийся потерянный взгляд и знал, что из этих глубин не всплывают. В эту минуту Карбальо сказал:

– Он в хорошем костюме. – И вслед за тем: – Все это уже в прошлом.

Дон Эрнан не понял, о чем толкует зять, но Сесар ничего не добавил, так что тесть не настаивал, не уточнял, не попросил повторить сказанное. Они двигались в сторону площади Боливара, в густой и постоянно увеличивающейся толпе, метрах в тридцати от трупа стрелка, которого волокли по улице; видели испуганные лица прохожих на тротуарах, видели и то, как иные сходили на мостовую, чтобы пнуть труп, плюнуть на него, обозвать сквернейшими словами. На Одиннадцатой калье с восточного тротуара лавиной накатывали яростно орущие люди. Возглавлял их человек в соломенной шляпе – он размахивал мачете и, захлебываясь истерическим плачем пополам с обещаниями отомстить, кричал, что Гайтан, их Вождь, только что скончался.

«Во Дворец!» – закричали те, кто шел следом, и присоединились к тем, кто тащил труп стрелка. Дон Эрнан Рикаурте чувствовал себя так, словно ехал во взбесившемся поезде. И теперь поезд, распространяя вокруг себя ужас, двинулся к площади Боливара, направляясь к Капитолию, где в этот печальный час собрались участники Панамериканской конференции. Но потом вдруг очертил круг и вернулся на Седьмую карреру, будто вспомнив, что истинная его цель – не доставить к ступеням колоннады мертвого убийцу – да, теперь его уже можно было назвать убийцей, – но войти во Дворец и свершить возмездие, войти во Дворец и сделать с президентом Оспиной то же, что сделал убийца Хорхе Эльесера Гайтана. Рикаурте заметил, что на повороте к площади Боливара труп потерял пиджак и сорочку, подобно тому, как змея, линяя, меняет кожу. Линчеватели подобрали вещи: кто-то связал их в узел; потом, уже на Девятой калье, кто-то другой содрал с трупа и брюки, так что по Восьмой он влачился в одних изодранных о мостовую подштанниках. Рикаурте и Карбальо издали с ужасом наблюдали, как люди пытаются привязать труп его же собственными помочами к ограде дворца на манер распятия. Однако ужасаться или жалеть убитого было некогда – из дверей Дворца застучали автоматные очереди, заставившие неистовую толпу метнуться назад, в попытке спастись или перестроиться на площади Боливара. Робко заморосило. Площадь продолжала заполняться вооруженными людьми: Богота с каждой минутой все больше напоминала поле сражения.

В южной части города уже запылали магазины, кто-то сообщил, что горит Дворец Сан-Карлос, а по радио передали о пожаре в редакции газеты «Сигло». На всех перекрестках сбивались в толпы готовые к бою люди, громили скобяные лавки и казармы, выходя оттуда не только с мачете и обрезками труб, но и с винтовками «Маузер» и гранатами со слезоточивым газом, и присоединялись к революции. Тут пронесся слух, что батальон президентской гвардии попытался очистить Седьмую калье, и в течение нескольких минут между Девятой и Десятой возвели баррикаду высотой как раз до мемориальных досок на месте гибели генерала Урибе. Вытаскивали стулья, столы и небольшие шкафы из Капитолия, обитатели которого успели выскочить из задних дверей и удрать в своих лимузинах, а за баррикадой заняли позиции люди с оружием, еще недавно принадлежавшим полиции. Шел третий час дня, когда при виде приближающейся президентской гвардии с баррикады открыли огонь.

Гвардия ответила. Рикаурте видел, как шеренга солдат перестроилась, и передние начали стрелять с колена. Сам он был заслонен другими людьми, но позади него свалилось на мостовую трое, а потом четверо незнакомых ему – они не были гайтанистами из его квартала. «Будем сопротивляться!» – произнес чей-то голос с баррикады. Или солдаты стреляли точнее, или восставшие были совсем неопытны, но люди продолжали падать, а на их место вставали другие – такие неустрашимые и упрямые, словно смерти для них не существовало вовсе. Рикаурте видел, как Карбальо задрал голову: что-то привлекло его внимание.