В последующие годы гайтанисты организовались наподобие тайного общества. Персеверансия немало способствовала энтузиазму сына сапожника: в этом комитете он сделался одним из самых активных членов. По ночам, дождавшись, когда мать уснет, и доделав кое-какие отложенные заказы, он выходил расклеивать предвыборные плакаты на улицах своего и соседних кварталов. Иногда происходили более или менее ожесточенные стычки с домовладельцами, не желавшими, чтобы лицо Гайтана красовалось на фасадах их домов или на фонарных столбах их улиц. Сесар окружил себя свитой, состоявшей из отпетых уголовников, всем хорошо известных, убийц или бандитов, отсидевших свое, после чего всякие распри прекратились, как по волшебству. И улицы Персеверансии запестрели плакатами, напечатанными на желтоватой бумаге и созданными чаще всего самим Карбальо – они сообщали об очередном выступлении Гайтана в Муниципальном театре («Приходи сам и приводи семью!») или о визите Вождя в кварталы консерваторов («…И мы пойдем с ним, чтобы там знали – Гайтана не запугать!»). Комитет получил или взял себе звучное название «Пропыленные», которое происходило от манеры его участников натаскивать с гор в город много грязи, однако вскоре стало известно, что за пределами квартала их называют просто «Красные». Собрания каждый раз устраивали в новом месте: члены комитета оспаривали друг у друга честь принять гайтанистов; на убогих и холодных кухнях, пропахших бутаном, ходила по кругу пропотелая шляпа, куда сочувствующие могли внести свою скудную лепту. В ту эпоху либерализм разделился надвое: одно крыло возглавлял Габриэль Турбай, представитель традиционной политической элиты, другое – Гайтан. На одном из заседаний комитета Сесара Карбальо осенила идея ночью пройти по Седьмой каррере с лестницами-стремянками и обработать кислотой каждый фонарный столб, на котором висели роскошные полотнища кандидата Турбая. Наутро вся Богота увидела, как они превратились в рваное тряпье. Затея удалась на славу. Сесар Карбальо, которому не исполнилось еще двадцати двух лет, стал одним из самых уважаемых членов комитета. Он укреплял свои позиции в районе, а гайтанизм – в Колумбии. Одновременно с этим под властью президента Оспины, пошедшего на второй срок, в стране стало больше насилия, особенно – в провинции.

И это были уже не просто слухи. В Боготу стали поступать известия о бесчинствах полиции, состоявшей в основном из консерваторов и начавшей невиданную с войны 1899 года травлю либералов и членов их семей. Однажды стало известно, что на городской площади Тунхи изрубили мачете юного либерала, отказавшегося кричать «Да здравствует президент!», а на следующий день – как в Гуатавите несколько полицейских среди ночи ворвались в дом к одному либералу, застрелили семерых членов семьи и подожгли мебель. Восьмилетнему мальчику почти удалось ускользнуть через кухонную дверь, но он не добежал до заросшего травой оврага – его поймали, одним ударом мачете отсекли ему правую руку и бросили истекать кровью, однако мальчик выжил и поведал о случившемся. Подобные жертвы подобных зверств рассказывали подобные истории на всех углах Колумбии. Но правительство это не слишком заботило: речь идет об отдельных случаях – уверяли официальные представители, – полиция всего лишь отвечала на провокации. Однако столичные либералы – и прежде всего сторонники Гайтана, – забеспокоились всерьез. Что до Карбальо, он беспокоился бы куда сильней, если бы в эту пору его не мучили сомнения совсем другого рода. Как-то в декабре, в пятницу, часов около трех, когда он запирал мастерскую, собираясь в Муниципальный театр, его окликнули. Это оказалась Амалита Рикаурте, дочь механика дона Эрнана – человека всеми любимого и уважаемого, на левой руке которого осталась почетная отметина, нанесенная мачете какого-то консерватора, а в гараже, расположенном на задах «Паноптико», прошло уже четыре заседания комитета. Амалита поздоровалась с Сесаром, не подходя близко, как пугливый зверек, но потом, даже не спросив, куда он направляется, пошла рядом с ним. Они молча миновали три квартала, и только выйдя на Седьмую, она потупилась и еле слышным голосом сказала, что беременна.

И с этой минуты результат почти случайной, мимолетной встречи, когда вскипела кровь, обрел плоть. Амалита, маленькая, тоненькая, большеглазая и черноволосая, была на три года старше Карбальо и к этому времени уже стала сознавать, что уходит последний поезд. И на «Культурные пятницы» она ходила не столько из-за восторга от речей Гайтана, сколько по воле отца, и вот так мало-помалу сблизилась с Карбальо на извилистых тропах политической активности, которую ее отец делил с этим громкоголосым парнем, уже взвалившим на свои плечи заботы о целом семействе. Спустя много лет, рассказывая эту историю своему единственному сыну, Амалита без смущения упомянет любовь с первого взгляда, облачит эту случайную встречу в одежку высоких слов вроде «неизбежно, как сама судьба», а потому решительно невозможно будет узнать, как все обстояло на самом деле, а можно лишь – как желала представить это та единственная женщина, которая повествовала об этом. Как бы то ни было, в начале 1947 года Амалита жила уже в комнате Сесара, запиралась по утрам в ванной, страдая от приступов дурноты, встречала на кухне мать Карбальо, готовившую отвратительную чангуа [64] и поглядывавшую на невестку весьма недружелюбно, ибо уже начала обвинять ее в том, что та похитила у нее сына, втерлась в доверие и, того гляди, оттяпает мастерскую покойного мужа. Свадьба вышла несколько торопливой, но веселой – с венчанием в церкви в центре города и застольем с водкой и эмпанадами. В тот вечер дон Эрнан Рикаурте, держа в руке пустой стакан, обнял своего новоиспеченного зятя и сказал ему так:

– Мой внук родится в преображенной стране. Мы с тобой поднажмем, и мой внук будет жить в стране лучше нынешней.

И Амалита, глядя, как ее хмельной молодой муж кивает в знак согласия, почувствовала, что и она верит в лучшую долю для сына.

Покуда носила она ребенка, продолжались сходки и собрания комитета Персеверансии, зарекомендовавшего себя в качестве самого верного и преданного, отличившегося в организации шествий и митингов в Боготе. Остальные члены не уступали в рвении отцу и мужу Амалиты, так что когда Вождь заговорил об устройстве факельного шествия, которое должно было тронуть сердца самых упорных скептиков, никого не удивило, что именно их комитет удостоился чести организовать это почетное и ответственное мероприятие. Амалита в ту пору была на шестом или седьмом месяце. И она, ни от кого не получая помощи в трудном деле вынашивания ребенка в измученной утробе, видела, как ее муж возглавил кампанию по сбору средств – как ходил из дома в дом, прося внести, кто сколько может, пускал на заседаниях комитета шляпу по кругу, а потом договаривался с теми, кто готов взяться за изготовление факелов. Сесар обходил квартал, добывая в лавках дешевую паклю, посещал одежные барахолки и уносил оттуда нужные вещи. Плотники отдавали ему ножки разломанных стульев, механики – недавно купленное горючее. На железной дороге он разжился маслом, в собственной мастерской – сапожными гвоздями; уличные мальчишки притаскивали ему найденные на свалках крышки – крышки были нужны, чтобы крепить паклю к деревянным ножкам. Теоретически каждый комитет должен был принести определенное количество факелов, которые потом продавались по два песо за штуку – деньги эти шли на организацию шествия. Комитет Сесара Карбальо не только предоставил наибольшее количество факелов, но и смастерил их столько, чтобы гайтанистам не пришлось оспаривать их друг у друга: всем должно было хватить. Дон Эрнан Рикаурте ко всеобщему удовольствию обнял зятя и изрек банальность, которую можно было бы расценить и как награду: «Мы неплохо поработали, парень!» Меж тем ни Амалита, ни отец ее, ни муж не задавались вопросом, по какому же поводу манифестация. Вождь попросил – и этого достаточно.