Богота не видела доселе ничего подобного. В эту июльскую ночь весь квартал спустился с вершины холма к Сан-Агустину, где влился в поток факелоносцев из других кварталов – из Сан-Викторино и Лас-Крусес, из Ла-Конкордии и Сан-Диего. В три часа на площади яблоку было негде упасть. Небо хмурилось, но так и не проливалось дождем, и кто-то сказал – это потому, что Господь, без сомнения, сторонник Гайтана. Шествие двинулось медленно – отчасти сознавая собственную пугающую значимость, отчасти из-за огромного количества людей, которые не могли прибавить шагу, иначе налетели бы на впереди идущих. По мере того как опускался вечер, там и тут стали зажигаться факелы, и Сесар Карбальо расскажет потом, как внезапно стало жарко внутри этого тысячеголового чудовища. Двинулись по Седьмой каррере по направлению к Дворцу, когда небо окрасилось пурпуром и восточные холмы поглотила тьма. Когда совсем стемнело, показалось, будто город, застеснявшись, сам погрузился во мрак. Зато, как и просил Гайтан, улицы затопило море огней. Карбальо шел плечом к плечу со своими соратниками, обливался потом от жара факелов и вытирал слезящиеся от смолистого дыма глаза, но ни за что на свете не согласился бы покинуть это почетное место. Лица его спутников озарялись желтоватым светом, а по сторонам шествия Богота тонула во тьме, и горизонт сливался с небом, и в окнах домов мелькали силуэты восторженных и испуганных горожан, которые даже не зажигали свет в своих гостиных или в конторах, как будто стыдясь, что вот они существуют – и не идут в шествии, существуют – и не влились в его ряды, существуют – и не стали частью народа, способного сотворить такое чудо. Карбальо выслушал речь Гайтана по окончании марша, но понял немного, потому что волнение последних часов мешало вдумываться в смысл произносимых слов и даже делало его излишним. Домой он вернулся весь пропитанный дымом, с закопченным лицом, но никогда – ни прежде, ни потом – Амалита не видела его таким счастливым.

Наутро страна преобразилась. Либералы из высших слоев общества объединились с коммунистами, чтобы хором заклеймить устроенный Гайтаном марш, напоминающий фашистские ритуалы: им и невдомек было, что откровения Вождя в узком кругу вполне подтвердили бы их правоту. Он видел, как Муссолини входил в Рим, и вдохновлялся этим, и это вдохновение теперь принесло свои плоды: он всем внушал страх, все видели, какие чувства он умеет пробудить в своих сподвижниках, и спрашивали себя – на что же будет способен этот человек, если открыть ему двери к власти? Вскоре до Карбальо дошел слух, будто Гайтан у себя в кабинете сказал своим помощникам: «Отлично, мои маленькие фашисты! Кого же мне благодарить за это?» И тут кто-то назвал имя Карбальо. Упомянул, не более того, если верить слуху. Но для Карбальо за всю его короткую жизнь не было события важнее. Он говорил Амалите: «Это были мы, это сделали мы для Вождя, и он знает об этом». И потом приникал к ее округлившемуся животу и повторял, обращаясь к тому существу, которое росло там, внутри, за выпирающим пупком: «Это были мы, это сделали мы для Вождя, и он знает об этом». И воспоминание о том, как ее молодой муж, чье лицо сияло так, словно его освещал факел, разговаривает с ребенком в ее чреве, будет сопровождать Амалиту всю жизнь, потому что через двадцать пять дней, когда родится мальчик, родителям останется лишь назвать его Карлос Эльесер: Карлосом – в честь деда Амалиты с отцовской стороны, сражавшегося под командованием генерала Эрреры и павшего под Пералонсо, а Эльесером – в честь человека, определившего предназначение Сесара на этом свете.

Настали ужасные дни. То, что раньше было редкими, эпизодическими выходками полицейских-консерваторов, теперь стало повседневностью: перерезанные глотки, изнасилованные женщины, вырытые посреди поля ямы, куда сваливали безымянные трупы. По радио епископ Санта-Росы-де-Осос призывал крестьян стать воинами Господа и выйти на битву с безбожным либерализмом, а другие епископы приказывали им выбрасывать красных смутьянов из окон. Виоленсия уже пришла и в города, но покуда еще робко и нагловато таилась, лишь изредка высовывая из-за угла свою опасную рожу. После того как Гайтана провозгласили единственным лидером партии, либералы не возликовали, а испугались. Одному чистильщику обуви, который как сел в детстве у дверей одного и того же кафе, так и просидел там до старости, изрезали портновскими ножницами красный галстук, приставили лезвия к горлу, заставив виниться и просить пощады. Какую-то барышню в красном платье преследовали несколько кварталов, сперва оскорбляя, а потом и лапая ее, пока не вмешался полицейский, которому лишь после того, как он достал оружие и трижды выстрелил в воздух, удалось разогнать негодяев. На обочинах Северного шоссе стали появляться трупы – это были, по всей видимости, либералы, бежавшие из Бойяка, но не добравшиеся до столицы. Список убитых рос беспрестанно. Машинист, водивший поезда по линии Богота – Тунха, в воскресенье в полдень вышел из дому и был убит несколькими ударами ножа за то, что не слушает мессу, а в Сантандере стало известно, что переодетые в мирское платье священники пальцем указывали на врагов Господа, чьи тела (зачастую обезглавленные) через несколько дней после этого находили под деревьями на городской площади. Об этом терроре рассказывали письма либералов Гайтану, но не газеты: для президента Оспины этих мертвецов как бы и не существовало. Гайтанисты ждали от своего лидера инструкций о том, что надлежит делать, и в начале 1948 года получили их. Гайтан выбрал любимый жанр – выступление перед многолюдной толпой. Но этот митинг стал иным.

Потом об этом дне 7 февраля будут вспоминать, как о чем-то легендарном. Надо представить себе, как все это было – сто тысяч человек уже собралась под серым городским небом на площади Боливара, но еще слышны шаги тех, кто припоздал, слышен кашель какого-то старика и плач ребенка, утомленного долгим стоянием на этом открытом пространстве. Сто тысяч человек, пятая часть всего населения Боготы, пришли сюда по призыву своего лидера. Но толпа не кричала «ура» и «долой», не размахивала факелами, не потрясала воздетыми кулаками, потому что Вождь просил у нее только одного – тишины. Наших сторонников убивают по всей стране, как диких зверей, – сказал он перед митингом, – но мы не ответим насилием на насилие. Им будет преподан урок: наш марш пройдет в безмолвии, и оно окажется сильней и красноречивей, нежели ярость взбудораженного народа. Друзья сказали ему, что невозможно будет заткнуть тысячи негодующих ртов, желающих выплеснуть свою ярость, и удержать такое множество людей не удастся. Гайтан тем не менее, не вняв уговорам, отдал приказ, и в нужный момент вся эта неуправляемая толпа, состоящая по большей части из взвинченного и возбужденного простонародья, повиновалась, как единое зачарованное существо. Все это слышал Сесар Карбальо, вместе с товарищами пристроившийся на паперти собора. Оттуда, возвышаясь на голову или на две над остальной толпой, он видел трибуну, с которой Гайтан намеревался произнести свою судьбоносную речь. Остановившаяся перевести дух старушка в альпаргатах с вязанкой хвороста за спиной произнесла слова, под которыми многие бы подписались: «Доктор заключил договор с дьяволом».

Тут Гайтан взошел на трибуну. И в сверхъестественной тишине – такой, что Карбальо слышал даже, как шуршит одежда, – обратился к президенту Республики с просьбой унять бушующее в стране насилие и сделал это не в своем обычном стиле, но отринув эффектные риторические приемы прежних дней, с торжественной простотой – словно произносил последнее слово над могилой друга. «Люди со всех концов страны собрались сегодня здесь, – сказал он, – во имя одной-единственной цели – защиты своих прав, и само их присутствие здесь – лучшее доказательство того, как они дисциплинированны. Два часа назад люди заполнили эту площадь, и до сих пор не раздалось ни единого крика, но так же, как в неистовых бурях, скрытая подспудная сила мощнее силы явленной». И еще сказал: «Здесь не слышится рукоплесканий, но зато видны тысячи черных флагов». И еще сказал: «Если люди собрались на эту манифестацию, то не по каким-то банальным причинам – а потому, что произошло нечто очень серьезное». А потом, тем же ровным голосом, сказал такое, что Сесар Карбальо даже не сразу понял, а поняв через долю секунды – похолодел.