Я поморщился:

– Ничуть не запятнаны. Вы поступили правильно, как любой рассудительный человек. Все, что плывет в руки, надо хапать. Сперва хапать, а потом смотреть, что хапанули, не испачкало ли… Так что все в порядке. Вы в порядке. Это мой Макс не в порядке.

Она прошептала:

– Вы его любите?

Я ответил удивленно:

– Конечно! Макс вообще-то единственный, у кого нет врагов. Его все любят! Он настоящий рыцарь, благородный и чистейшей души человек.

– Да, – прошептала она, – а я… дрянь.

– Ну почему же дрянь, – сказал я великодушно, – вы просто женщина.

В комнату заглянул сэр Растер:

– Звали, мой лорд?

– Сэр Растер, – сказал я любезно, – не сочтите за труд распорядиться. Ну, вы знаете, выезжаем немедленно. Те, у кого кони помедленнее, уже в дороге. Я получил все нужные сведения по руднику, так что спешим в Геннегау.

Он проревел довольно:

– Будет исполнено, мой лорд!

Он исчез, я сухо поклонился леди Сильвинии и пошел к выходу. За спиной услышал вздох и легкий возглас, словно что-то хотела спросить или сказать, но подавила порыв, что наверняка мог оказаться благородным, первые порывы у нас все такие, а я толкнул дверь и вышел.

Мы въехали в Геннегау после полудня. Я бросил слугам повод, спрыгнул, вокруг меня образовалось желтое облако дорожной пыли, навстречу уже вышли и терпеливо ждут, когда замечу, граф Ришар, на лице явное облегчение, еще бы, барон Альбрехт, Куно… Быстро подошел отец Дитрих и смотрит как-то странно.

– Что случилось? – спросил я весело. – Лица какие-то похоронные…

Граф Ришар ответил суховато:

– Вы тоже перестанете улыбаться, сэр Ричард.

– Да что случилось?

Он молчал, вместо него проговорил барон Альбрехт:

– Теодорих… Тот, самый первый, кто пришел к вам и встал под ваше знамя. Вы всегда к нему относились с особой нежностью.

Тревога острой иглой впилась в сердце.

– Ну да, он первый поверил в меня… Что с ним?

– Не попадет в рай, – ответил Альбрехт. – Не выдержал одиночества, сэр Ричард.

Боль сжала сердце. Теодорих, неистовый влюбленный, и я, бесчувственная скотина, занятый своими проблемами, не разглядел, отмахнулся, хотя предупреждали, что он слишком уж потрясен смертью его любимой.

Они молчали, а я, чувствуя, как от меня ждут веского слова лорда, что становятся законами, перевел дыхание и сказал с усилием, выдавливая из себя жестокие, но правильные слова:

– Пифагор запрещал покидать сторожевой пост без приказания полководца! А верховный полководец поставил каждого на пост, где мы должны верно и честно нести воинскую службу. Безропотно, ибо не все в жизни для нас! Надо и для Отечества… потом объясню, что это такое.

Они слушали внимательно, кивали, соглашаясь, только любознательный Арчибальд спросил живо:

– А кто такой Пифагор?

– Один из Отцов Церкви, – пояснил я. – В самой древности, когда еще не знали о Церкви и даже о том, что придет Христос, некоторые уже тесали камни для будущего великого храма.

Отец Дитрих бросил на меня острый взгляд, поморщился от такой вольной трактовки, я слишком часто подхожу к опасной границе, которую переступать нельзя, но смолчал, хотя, думаю, наедине выскажет порицание.

Сэр Растер громыхнул:

– Покинуть жизнь – покинуть воинский пост самовольно?.. Да-а, теперь и я понял. А то в церкви такое наговорят, голова кругом, а сэр Ричард объяснил по-нашему, по-воинскому…

Отец Дитрих отвел взгляд, я посмотрел победно, он ответил взглядом, что Господь Бог не должен страдать от глупости или невежества некоторых священников.

Сэр Ришар подытожил:

– Только тот, кто поставил на воинский пост, волен и снять нас с него. Отец Дитрих, я правильно понял?

Отец Дитрих кисло улыбнулся, сравнение Господа с полководцем весьма кощунственно для иерарха Церкви, однако для военных людей такое сравнение самое понятное, он вздохнул и, привычно перекрестившись, ответил строгим голосом:

– Да, сын мой, все верно. Никто, кроме Господа, не имеет права забирать жизнь… Ни сам, ни другой человек, ни зверь. Мы все несем нелегкую службу от рождения и до последнего вздоха, никто не имеет права дезертировать…

Не спалось, жарко, воздух спертый, я некоторое время лежал, закинув руки за голову. Сперва с тоской вспоминал Теодориха, потом перед глазами начали всплывать отвратительные хари кардинала и его двух попов. Сердце тут же в ответ начинает стучать чаще и озлобленнее, я мысленно бросаю им в подлые морды самые убийственные доводы… у меня, как у всех, они приходят опосля, повергаю, уничтожаю, танцую на их костях…

…а на все попытки успокоиться и заснуть сердце отвечало с негодованием, что как можно спать, когда гнусно оскорбили, нужно пойти и вбить обидчиков в землю по уши, майордом ты или не майордом?

Наконец вскочил в раздражении, ухо уловило далекие робкие звуки клавесина, нежные и такие чистые, словно бы идут с небес. Стражи в коридоре браво стукнули тупыми концами копий в пол, не спим, ваша светлость, я кивнул и медленно пошел на звуки музыки.

Чистые и светлые звуки выманили меня во двор и привели в часовню. Там к стене пристроен небольшой орган, это его звуки я по тупости спутал с клавесинными, а перед ним на высоком стуле сидит отец Гортензий, задумчиво и медленно перебирает тонкими пальцами клавиши. Каждая нота звучит по отдельности, не сливаясь с другими. Впечатление, что священник только учится, робко тыкая в клавиши, однако в тягучей мелодии есть странное очарование, нечто непростое под маской простоты.

Простые чистые звуки воспаряют под стрельчатые своды, там затихают медленно и неохотно, создавая некий фон, будто там живут дивные существа.

Он обернулся и, соскользнув с высокого сиденья, торопливо поклонился.

Я небрежно помахал рукой:

– Нет-нет, это я вам должен кланяться, дорогой отец Гортензий.

– Простите, ваша светлость, я предерзостно потревожил вас…

– Ничуть, – ответил я. – Засыпаю поздно… если вообще засыпаю. А вы играйте, святой отец, играйте. Искусство… это… это… ну, искусство обуздывает сердца, как вот политика, чем я занимаюсь, обуздывает силу и жажду крови. Не так страшен черт, как состояние современной музыки, согласны? Так что эта… играйте. Смягчайте эти самые… ну, сердца.

Я вышел из часовни, мелькнула мысль, что и в самом деле музыку бы тоже стоило развивать, хотя я к ней и равнодушен, но отец народа должен заботиться о его развитии, хочет он того или не хочет. Этого Гортензия можно было бы назначить главным музыкомейстером, или как они тут зовутся, пусть развивает и… того, бдит. Пусть все бдят.