Впереди нас идут папа с Прией, держа Иден за обе руки. Сегодня моя мачеха выглядит иначе. Вид у нее больше не усталый — наоборот, лицо ее сияет и прямо-таки полно решимости. Похоже, они с папой помирились. Всю неделю они обходили друг друга по большой дуге. Один раз я даже обнаружила, что папа спит на улице, на крыльце, а не в их спальне. Теперь они выглядят как обычная счастливая семья.

Алекс догоняет меня — на ней алое платье, расшитое блестками, а оставшиеся от украшения головных уборов перышки она искусно приклеила в уголках глаз, и они органично влились в ее макияж.

— Что ты загадаешь на Карибану в этом году?

— А ты? — парирую я.

Кейс замечает, поравнявшись с нами:

— Предки никогда не дают того, о чем просишь.

— Помогай мне предки! Кто звал сюда эту реалистку? — стонет Алекс.

Кейша подходит к сестре и берет ее под руку:

— А вы разве не знали? В парах близнецов один всегда зануда.

Кейс высвобождается и скрещивает руки на груди:

— Реалистом быть хорошо!

На Карибане, когда являются предки, можно просить любого из своих о чем хочешь. Мама с тетушкой каждый год просят одно и то же вино по тысяче баксов за бутылку — и до сих пор ничего не получили.

Я качаю головой:

— Они слушают только бабушку.

В прошлом году она прошептала что-то на ухо Биби Оливи, и назавтра у нас вся морозилка была забита треской-бакаляу. В то утро я приготовила ее на завтрак, а остатки израсходовала только на конкурсе рецептов.

Кейша кривится:

— Она же матриарх, конечно, они будут к ней прислушиваться.

— Кроме того, бабушка просит только по делу. О чем-то таком, что принесет пользу потомкам. А вы просите для себя, вот почему ваши желания никогда не сбываются. — Кейс кивает с умудренным жизнью видом.

— Если она и просит для нас дары получше, предки ей этого не дают, — замечает Кейша. — По крайней мере, нечасто.

А ведь и правда.

— Может быть, просто не обо всем разрешается просить? Типа дары — нельзя, — говорю я.

— Может быть, она именно на это израсходовала свое желание матриарха, только не знала, что потом все пойдет настолько наперекосяк.

Вечно я забываю, что, когда становишься матриархом, тебе полагается желание. Ничего масштабного типа решить проблему голода на планете или искоренить расизм. Что-то в разумных пределах. Я думаю, это чтобы скомпенсировать тот факт, что новый матриарх может взойти на престол только после кончины предшественницы. Или убийства. Когда мама с тетей Мейз в очередной раз принимаются ругаться, кому из них быть матриархом, они всегда обходят этот вопрос.

Так что посвящение в матриархи — не то чтобы праздник.

Я даже не знаю, о чем тогда просила бабушка.

Я-то матриархом не стану и уж точно не смогу пустить это желание на то, чтобы выполнить задание.

Попросить у предков — это реалистичнее.

Правда, я не знаю, можно ли просить предков о таком. Сделайте так, чтобы я прошла Призвание? Наверное, нельзя. Было бы слишком просто.

О чем тогда попросить?

Чтобы Люк перестал меня ненавидеть. Вернуться в те минуты на скамейке, когда мы были, можно сказать, счастливы. Когда мне не нужно было думать ни о чем, кроме того, что его губы вот-вот прикоснутся к моим.

Кейс толкает меня плечом:

— Ты как?

Вообще-то с тех пор, как она получила дар, ей не требуется задавать мне этот вопрос. Она и так знает. Я оглядываю родных. Алекс и Кейша болтают о том, кто из толпы курильщиков у входа на стадион самый симпатичный, первая смотрит на мальчиков, вторая на девочек. Мама с тетушкой держатся за руки и хохочут. Прия с папой поднимают сестренку за руки, и она качается над землей. Даже у бабушки с дядей Катиусом завязался какой-то легкий, ни к чему не обязывающий разговор.

— Да не очень, — говорю я наконец. — Я не понимаю, почему у остальных все нормально.

— У них тоже нет.

— О чем они болтают? Только посмотри на них.

Кейс качает головой:

— Иден завтра может умереть. Так что им совсем не весело, Вайя. Просто они предпочитают веселиться.

Я слышу ее слова, но не вижу в лицах родных того, что видит она.

— Может, это потому, что я была у них в голове, но, когда люди действительно счастливы и когда они притворяются, выглядят они по-разному. Это не описать. — Она пожимает плечами. — Ты уже месяц пытаешься понять, что тебе делать. Или ты завтра убьешь Люка, или нет. Какой смысл думать об этом сегодня? Если все притворяются, тебе тоже можно.

Сказала бы она то же самое, если бы знала правду? Что сейчас я занесла нож не над Люком, а над кем-то из нашей семьи? Скорее всего, нет. Но она права. Если я буду над этим упорно размышлять, это не приблизит меня к финалу. Какая разница, если я на два-три часа притворюсь, будто все прекрасно?

Алекс и Кейша смотрят на нас.

— Что будем есть? — спрашивает старшая из моих двоюродных.

— Я что, специалист? — отзываюсь я.

— Да!

— Жареные бананы — обязательно. Фолори.

— А даблы?

Я морщу нос.

— Перепачкаемся, и вообще их тут делают какие-то водянистые.

— Не очень-то и водянистые.

— Очень даже! И пряности у них выдохлись. Бананы и фолори — беспроигрышный вариант. Жареное не испортишь.

Алекс улыбается — алая помада, белые зубы:

— Я тебе доверяю.

От этих слов — пусть даже они относятся к фастфуду на стадионе — мне становится легче.

Мы сканируем электронные билеты в телефонах у турникета и идем по проходу, где с обеих сторон торгуют едой. Я следом за двоюродными подхожу купить себе закусок и бутылку крем-соды. Поднимаемся по ступенькам, находим свои места — они у нас в первых рядах. Вместо сидений тут жесткие бетонные плиты.

Дядя Катиус, заботливый зять, принес бабушке подушек. Остальные поленились, как всегда, и теперь, как каждый год, попы у нас к вечеру замерзнут и заболят.

На поле установлена огромная черная ширма, за которой прячутся выступающие в ожидании начала парада, но платформы такие громадные, что разноцветные перья и металлические украшения выглядывают поверх. Из динамиков гремит музыка в жанре сока, а в воздухе витает аромат карри и театрального дыма из машины, которую уже запустили перед парадом. По одну сторону от меня садится Кейс, по другую — Иден. Сестренка вся перемазана тамариндовым соусом — она уплетает фолори. Я даю ей салфетку, она с улыбкой