Майкина сдуло как ту стружку – больше его в редакции видели. Раскаивалась ли Антонина? Бог весть… О себе не говорила, все о других, причем язвительно говорила и точно. Не в бровь, а в глаз… Поэтому удивительно ли, что когда она, съехавшись-таки с сестрой, перешла на другую работу, все мы вздохнули с облегчением. Никому отныне не приходило в голову стесняться своего благополучия. Пусть даже и призрачного… Пусть и купленного не важно какой ценой… Никому не приходило в голову оправдываться за что-либо.

Так и живем… Растим детей, смотрим телевизор, сметаем, усаживаясь за холодный от пластика кухонный стол, обеды свои да ужины. Так и живем. И что, право, за дело нам до другого, большого, из тяжелого дуба круглого стола, благоговейно накрытого в ожидании белой скатертью! Что за дело до слепой женщины, которая упрямо бредет к этому столу, простерев руки (руки у нее зрячие), – тоненькая, в легком как фата платье?

Будто из дыма явился, из медленного ленивого смога, превратившего яркий месяц август, что еще недавно полыхал солнцем, жег и неистовствовал, в удушливый вязкий октябрь. Вот только жара стояла, какой в октябре сроду не видывали; за двадцать пять переваливало, а глянешь в окно – серый, унылый, прямо-таки осенний день! Люди двигались вяло а бесшумно, точно во сне, тихо, как слепые жуки, ползали машины, пропали невесть куда птицы – К-ов спохватился вдруг, что даже воробьиного чириканья не слыхать, – и только вороны кружили, распластав крылья, над еще не охваченными пламенем мусорными бачками.

Да, металлические бачки, черные, покореженные, с разинутыми пастями, не горели (пока не горели!), но свалки за городом полыхали вовсю, полыхали леса и тлели торфяники: лето словно бы самовозгорелось, не выдержав зноя, и этот нутряной, цепкий, ползучий огонь задушить пока что не удавалось. Желтой гарью затопило улицы, пожухла листва на деревьях, и даже серовато-пятнистые стрелы лука, что рос на балконе в миске с водой, придавленно расползались в разные стороны, выморочные уродцы. («Как после ядерной бомбардировки», – навязчиво прокручивалось в голове.) Вот из этого-то дыма, из смрадной духоты и кошмара и возник, будто с неба свалился, свеженький, как ангел, белозубый, сияющий здоровьем и чистотой племянник К-ова, сын двоюродной сестры, его тезка. (Они так и называли друг друга: тезка, с шутливой и дружелюбной бесцеремонностью.)

В детстве это был толстый мальчишка, вредный и неопрятный. К-ов, по правде говоря, никогда не испытывал к племяннику пылких родственных чувств, хотя, случалось, и защищал, причем от кого защищал! – от собственного его папаши, весьма скорого на расправу. Парень огрызался, текли слезы и слюни – кто бы мог подумать, что из этого раскосого звереныша вымахает такой красавец! На голову выше К-ова, широкоплечий, ладный, с плутоватыми глазами, которые по-прежнему слегка косили, но теперь это даже шло ему. «Горите?» – произнес сочным баритоном, а сам веселым взглядом обежал поверх дядюшкиной лысины комнату, увидел жену К-ова и быстро, радостно поздоровался, по-детски присовокупив к ее имени «тетя». Так смешно и трогательно прозвучало это – из уст этакого детины! Говорил, впрочем, неохотно и отрывисто, скороговоркой: это была не его стихия – разговоры, он предпочитал действовать…

Когда виделись последний раз? Лет пять назад, больше, чем пять, – тогда еще тезка был школьником, ходил то ли в шестой, то ли в седьмой класс и учился скверно, за что ему опять-таки доставалось от отца, обожающего дисциплину и порядок. Сам он был исправным чиновником, овощами занимался (вернее, бумажками, связанными с овощами) и напоминал собой перезрелый огурец, желтоватый и пузатый – вот-вот лопнет. В детстве сын удивительно походил на него, вот разве что это был не большой огурец, а маленький, этакий преждевременно пошедший в семена карлик, однако сходство, которое всем бросалось в глаза, не только не умиляло папашу, а, напротив, странным образом раздражало. Казалось, не за ослушание и не за плохие отметки дубасил отпрыска, а за то, что тот как бы передразнивает (окарикатуривает) фигуру его и ужимки.

Теперь, с приятным удивлением обнаружил К-ов, отцовского в его племяннике мало что сохранилось. Похудел, вытянулся… Энергия переполняла его: светилась в глазах, играла в бесшумных гибких движениях, в легкой угадывалась поступи. Молодого зверя напоминал он, веселого и уверенного в себе хищника.

Начинающий коммерсант, прибыл в Москву за каким-то «обалденно дешевым», как выразился он, товаром… К-ов недоверчиво улыбнулся: неужто у них осталось еще что-то дешевое? «Осталось, – подмигнул тезка. – Осталось!» Несколько часов хватило расторопному малому, чтобы сделать покупки, отвезти на вокзал и сдать в камеру хранения, а поскольку до поезда было еще три часа, решил навестить столичного дядюшку.

Он так и сказал: столичный дядюшка, сказал с тем же озорным лукавством, с каким только что говорил о неведомом товаре, но литератор К-ов не обиделся. Откровенно любовался он своим гостем, таким празднично-свежим на фоне удушливого смога, точно не гарью дышал он, как все мы, а свежим морским воздухом. Им, впрочем, он и дышал у себя дома, но здесь-то не дом, здесь – многомиллионный город, сплошь залитый асфальтом, который в нынешнее лето латали почему-то с редкостным прилежанием: вчера еще – рытвины и колдобины, а сегодня идешь и – ровное, черное, горячее, как свежеиспеченный пирог, полотно. Вот и получалось, что не только сверху обдавало жаром, но и снизу. Ад! Пекло! Москвичи – те едва шевелились, точно сваренные заживо, а тезка чувствовал себя, как рыба в воде. «Великолепно!» – говорил и быстро, не без удивления – что, дескать, квелый такой? – поглядывал на К-ова, измученного круглосуточной духотой, гарью и, вдобавок ко всему, бессонницей, давно уже хронической.

Накануне обошел с рецептом три или четыре аптеки, все бесполезно, но в одной подсказали: снотворное есть там-то и там-то, вчера, во всяком случае, было, – и он, хоть и тяжел сделался на подъем, не поленился, поехал и, разморенный, долго плутал между новых домов. В одном из них, прямо в квартире, причем на втором почему-то этаже, помещалась аптека. Сидели две женщины в белых халатах (ага, обрадовался посетитель, действительно аптека!), одна медленно считала за кассой деньги, укладывая рядышком пачки изношенных рублей и пачки изношенных трешек, другая так же медленно, будто во сне, заваривала чай. Поглядев осоловело на рецепт (руки были заняты чайником), просто поглядев, – молвила «нет» и продолжала размеренное свое действо.

Он не уходил. Вытирал платком взмокшую шею, вытирал лоб и лысину и – не уходил. На что надеялся он? На то, что, сжалившись, найдут-таки для него упаковочку? «Вчера, – напомнил смиренно, – было…» Но его даже взглядом не удостоили. «То вчера, – разъяснили лениво, – а то сегодня». Но взглядом не удостоили… Он сунул в карман мокрый платок, сунул рецепт и, не проронив ни звука, убрался вон, чтобы опять до утра ворочаться на тахте, вдоль и поперек изученной его бедным телом. До мельчайшего изученной бугорка… До едва заметной складочки… Может, потому так и обрадовался нежданному гостю, что его позднее вторжение отодвигало – хотя бы ненадолго! – свидание с ненавистной постелью?