В Версале нас встречают четверо телохранителей: два полицейских инспектора и два жандарма. Поезд Париж – Ренн прибывает в Версаль в начале десятого, он битком набит журналистами и зрителями, направляющимися на процесс. Полиция зарезервировала для нас купе в конце вагона первого класса, и телохранители настаивают на том, чтобы кто-то из них сидел между мной и дверью. У меня ощущение такое, будто я снова оказался в тюрьме. Люди приходят поглазеть на меня через стеклянную перегородку. Жара стоит удушающая. По вспышке я понимаю, что кто-то пытается сделать фотографию. Я напрягаюсь. Эдмон похлопывает меня по руке.

– Все в порядке, Жорж, – тихо говорит он.

Поездке, кажется, не будет конца. Мы приезжаем в Ренн, когда день начинает клониться к вечеру. В городе живет семьдесят тысяч человек, но я не вижу никаких окраин. Только что за окном показались заливные луга и лес, по широкой реке тащится баржа, и вдруг я вижу фабричные трубы и величественные дома серого и желтого камня с синими шиферными кровлями, над которыми подрагивает тепловая дымка. Два инспектора спрыгивают прежде нас, чтобы проверить платформу, потом выходим мы с Эдмоном, за нами – два жандарма. Мы быстро проходим по вокзалу к двум ожидающим нас авто. Я смутно чувствую шорох узнавания в переполненном зале, слышу крики «Да здравствует Пикар!» и ответное улюлюканье, потом мы оказываемся в машине и едем по широкой трехполосной улице с множеством отелей и кафе.

Мы проезжаем метров триста, когда один из инспекторов, сидящий рядом с шофером, поворачивается и говорит:

– Здесь будут вести процесс.

Заседания суда должны проходить в гимназии, чтобы вместить прессу и публику, но я по какой-то причине представлял себе мрачный муниципальный лицей. А передо мной прекрасное здание, символ провинциальной гордости, почти замок: четыре этажа высоких окон, розовый кирпич и светлый камень, а над всем этим высокая крыша. Периметр здания охраняют жандармы, рабочие разгружают телегу с бревнами.

Мы поворачиваем за угол.

– А это, – сообщает инспектор несколько секунд спустя, – военная тюрьма, где содержат Дрейфуса.

Тюрьма находится по другую сторону улицы от школы. Шофер замедляет ход авто, и я мельком вижу большие ворота в высокой стене с остриями, торчащими наверху, зарешеченными крепостными окнами, виднеющимися за стеной. На дороге кавалеристы и пехотинцы стоят перед толпой зевак. Я, как знаток тюрем, могу теперь сказать, что у этой довольно мрачный вид. Дрейфус провел здесь уже месяц.

– Странно осознавать, что этот бедняга так близко от нас, – говорит Эдмон. – В каком он состоянии – вот о чем я думаю.

Все хотят узнать это. Поэтому три сотни журналистов со всего мира прибыли в сей сонный уголок Франции, специальных телеграфных операторов привлекли для передачи предполагаемых шестисот с лишним тысяч слов текста в день, в здании товарной биржи власти поставили сто пятьдесят столов для репортеров, прибыли синематографисты, которые установили свои треноги около военной тюрьмы в надежде снять несколько дерганых кадров с заключенным, когда тот будет пересекать двор. Даже королева Виктория прислала Лорда, главного судью Англии, для наблюдения за ходом процесса.

До сего дня со времени возвращения Дрейфуса лишь четырем посторонним было позволено увидеть его: Люси и Матье и двум его адвокатам, верному Эдгару Деманжу, адвокату с первого процесса, и Лабори, которого привлек Матье, чтобы обострить атаку на армию. Я с ними не разговаривал. Все, что мне известно о состоянии заключенного, я узнал из прессы:

Эдмон снял комнаты на тихой улочке Фужере, в красивом, с белыми ставнями доме, стен которого почти не видно за цветками глицинии, он принадлежит некой мадам Обри, вдове. Крохотный передний садик отделен от дороги невысокой стеной. Снаружи на страже стоит жандарм. Дом расположен на холме всего в километре от школы. Из-за летней жары слушания должны начинаться в семь утра и заканчиваться ко второму завтраку. Мы намереваемся приходить туда каждый день рано утром.

В понедельник я поднимаюсь в пять. Солнце еще не встало, но мне хватает света, чтобы побриться. Я тщательно одеваюсь в черный фрачный костюм с ленточкой ордена Почетного легиона в петлице, выпуклость «веблея» в наплечной кобуре едва заметна. Я беру трость и высокую шелковую шляпу, стучу в дверь Эдмона, и мы вместе, в сопровождении двух полицейских, отправляемся вниз по склону холма к реке.

Мы проходим мимо основательных, богатых буржуазных домов, ставни на них плотно закрыты, здесь все еще спят. У подножия холма вдоль кирпичной набережной реки прачки в кружевных чепцах уже стоят на ступеньках, вываливают из корзинок грязное белье, а трое мужчин в упряжи пытаются тащить баржу, груженную лесами и лестницами. Они поворачиваются и смотрят на нас – двое господ в котелках, сопровождаемые двумя полицейскими, – но без любопытства, словно это обычное зрелище в такую рань.

Солнце встало, уже жарко, река имеет мутноватый цвет зеленых водорослей. Мы переходим через мост и поворачиваем к лицею, где нас встречает двойная шеренга конных жандармов, стоящая поперек пустой улицы. Наши бумаги проверяются, и нас направляют туда, где перед узкой дверью выстроилась небольшая очередь. Мы поднимаемся по нескольким ступенькам, проходим контроль пехотинцев с примкнутыми штыками и сразу же оказываемся в зале судебных заседаний, наполненном ярким светом, проливающимся с обеих сторон двойного ряда окон. Помещение заполнено несколькими сотнями людей. В дальнем конце расположена сцена со столом и семью стульями со спинками, обитыми тканью малинового цвета. На стене за стульями белый гипсовый Христос, прибитый гвоздями к черному деревянному кресту, внизу лицом друг к другу в пространстве между судьями и залом – столы и стулья для обвинителей и защиты, по обеим сторонам по всей длине зала втиснуты узкие столы и скамьи для прессы, которая преобладает в зале, сзади, за еще одной шеренгой солдат, места для публики. Центральная часть перед судьями отведена для свидетелей, и тут все мы встречаемся снова – Буадефр, Гонз, Бийо, Пельё, Лот, Гриблен. Мы старательно избегаем встречаться друг с другом взглядами.

– Прошу меня простить, – звучит за моей спиной голос, от которого мурашки бегут у меня по коже. Я подаюсь в сторону, и мимо проходит Мерсье, даже не взглянув на меня. Он идет по проходу и садится между Гонзом и Бийо, тут же генералы образуют шепчущийся конклав. У Буадефра потрясенный вид, отсутствующий – говорят, что он стал затворником. Бийо поглаживает усы, кажется, он смущен, Гонз угодливо кивает, Пельё сидит вполоборота. Теперь следующим в списке отставников – Мерсье, он размахивает кулаком и снова вдруг становится главной фигурой – он возглавил движение в защиту армии. «Если есть дело, то должна быть и виноватая сторона, – некоторое время назад заявил прессе Мерсье. – И эта виноватая сторона либо я, либо Дрейфус. Но поскольку это не я, то это Дрейфус. Дрейфус предатель. Я это докажу». Его кожистое, похожее на маску лицо на миг поворачивается в мою сторону, щелочки глаз прицеливаются в меня.