Уже почти семь. Я сажусь за Матье Дрейфусом, который поворачивается и пожимает мне руку. Люси кивает мне, лицо ее бледно, как дневная луна, она вымучивает мимолетную улыбку. Входят адвокаты, облаченные в черные мантии и странные конические черные головные уборы. Гигант Лабори выказывает изысканную вежливость в отношении своего старшего коллеги Деманжа, пропуская его вперед. Потом раздается крик из задней части зала: «На караул!», слышится грохот пятидесяти сапог, – солдаты принимают стойку смирно, – и наконец появляются судьи во главе с миниатюрным полковником Жуосом. Его кустистые белые усы даже больше, чем у Бийо, такие громадные, что возникает ощущение, будто он выглядывает из-за них. Жуос входит на сцену и занимает центральный стул. Его голос звучит сухо и жестко:

– Приведите обвиняемого.

Сержант марширует к двери в передней части зала, его шаги звучат очень громко в неожиданной тишине. Он открывает дверь, и в зал входят двое мужчин. Один – сопровождающий офицер, другой – Дрейфус. В зале раздаются охи и ахи, и я среди вздыхающих: вижу маленького старика, он идет на негнущихся ногах, на нем мешковатая одежда, слишком просторная для его тощего тела. Брюки хлопают его по голеням. Двигается он дерганно, проходит в центр зала, останавливается перед ступенями, которые ведут на возвышение, где сидят его адвокаты, словно собираясь с силами, потом с трудом поднимается, отдает честь судьям рукой в белой перчатке, снимает шапку, обнажая почти голый череп, если не считать серебристых волос сзади, накрывающих его воротник. Его просят сесть, пока судейский чиновник зачитывает приказ, согласно которому созван суд. После чего Жуос говорит:

– Обвиняемый, встаньте.

Дрейфус с трудом поднимается на ноги.

– Ваше имя?

В тишине зала его ответ едва слышен:

– Альфред Дрейфус.

– Возраст?

– Тридцать девять лет. – Этот ответ вызывает очередной вздох в зале.

– Место рождения?

– Мюлуз.

– Звание?

– Капитан, приписанный к Генеральному штабу.

Все подаются вперед, стараясь услышать. Понять Дрейфуса трудно: он, кажется, забыл, как формулировать предложения; когда он говорит, сквозь щербины в его зубах раздается свистящий звук.

После всевозможных юридических процедур Жуос говорит:

– Вы обвиняетесь в государственной измене за предоставление агенту иностранной державы документов, поименованных в сопроводительной записке, названной «бордеро». Закон дает вам право высказаться в свою защиту. Вот вам «бордеро». – Он кивает судебному чиновнику, который передает документ заключенному.

Дрейфус разглядывает бумагу. Его трясет, кажется, он вот-вот потеряет контроль над собой. Наконец своим странным голосом – бесстрастным, даже когда самого переполняют эмоции, – Дрейфус говорит:

– Я невиновен. Я клянусь, полковник, как утверждал и в тысяча восемьсот девяносто четвертом году. – Он замолкает, пытается взять себя в руки – и видеть его попытки мучительно. – Я могу вынести все, полковник, но клянусь еще раз честью моего имени и моих детей: я невиновен.

В течение остальной части утра Жуос пункт за пунктом разбирает с Дрейфусом содержание «бордеро». Его вопросы резкие, обвинительные. Дрейфус отвечает на них сухо, технически, словно он свидетель-эксперт в чьем-то чужом процессе: нет, он ничего не знал о гидравлическом тормозе 120-миллиметрового орудия; да, он мог бы получить сведения о войсках прикрытия, но он никогда не подавал запроса на эту информацию; то же самое касается планов вторжения на Мадагаскар – он мог бы запросить их, но не делал этого; нет, полковник ошибается – его не было в Третьем департаменте, когда в артиллерийские подразделения были внесены изменения; нет, офицер, который заявил, будто передал ему копию инструкции по стрельбе, тоже ошибается – у него на руках никогда не было этого документа; нет, он никогда не говорил, что Франции было бы лучше под немецким правлением, определенно не говорил ничего подобного.

Сквозь двойной ряд окон зал нагревается, как парник. Все потеют, кроме Дрейфуса, который привык к тропическому климату. Эмоции по-настоящему одолевают его только раз, когда Жуос оглашает старую газетную утку, будто он сознался в день его разжалования капитану Лебрану-Рено.

– Я ни в чем не сознавался.

– Но тому есть другие свидетели.

– Я никого не помню.

– Тогда какой разговор состоялся между вами?

– Это был не разговор, полковник. Это был монолог. Меня вот-вот должны были вывести к громадной толпе, которую сотрясала патриотическая ярость. И я сказал капитану Лебрану-Рено, что хочу прокричать о моей невиновности в лицо всем им. Я хотел сказать только то, что я невиновен. Никакого признания не было.

В одиннадцать часов заседание прекращается. Жуос объявляет, что четыре следующих дня слушаний будут проходить при закрытых дверях, чтобы судьи могли ознакомиться с секретными документами. Публику и прессу в зал не пустят. Как и меня. Свидетелем меня вызовут не раньше чем через неделю.

Дрейфуса уводят так же, как и привели, и он ни разу не смотрит в мою сторону, потом все мы выходим под нещадное августовское солнце, журналисты спешат по улице к операторам телеграфа, чтобы быть первыми, кто сообщит, как выглядит заключенный с Чертова острова.

Эдмон, у которого нюх на всё изысканное в нашей жизни, нашел ресторанчик неподалеку от нашего жилья – «тайное сокровище, Жорж, это настоящий Эльзас» – «Три ступеньки» на улице д’Анртен, в сельской гостинице на краю города. Мы идем туда на второй завтрак, поднимаемся по склону холма под жарким солнцем, сопровождаемые моими телохранителями. Ресторанчик располагается в фермерском доме, которым владеют супруги Жарле, – при доме сад для отдыха, фруктовые деревья, конюшни, сарай и свинарник. Мы сидим на скамьях под деревом, пьем сидр, вокруг жужжат пчелы, а мы обсуждаем утренние события. Эдмон, который никогда не видел Дрейфуса, замечает его необыкновенную способность внушать неприязнь:

– Почему каждый раз, когда он заявляет: «Я невиновен», даже те, кто наверняка знает, что так оно и есть, не слышат в его словах убедительности?

В этот момент я замечаю группу жандармов – они стоят на другой стороне улицы, разговаривают.

Жарле приносит тарелку с деревенским паштетом.

– Двое из этих господ с нами, а кто остальные? – показывая на жандармов, спрашиваю я его.

– Они охраняют дом генерала Сен-Жермена, мсье. Он командует армией в этом районе.

– И ему необходима полицейская защита?

– Нет, мсье, это не для него. Для человека, который остановился в его доме, – генерала Мерсье.

– Ты слышал, Эдмон? Мерсье живет в доме напротив.

– Это замечательно! – громко смеется Эдмон. – Мы должны захватить плацдарм близ позиций противника. – Он обращается к хозяину: – Жарле, с этого момента я плачу за столик для десятерых на каждый второй завтрак и обед на все время процесса. Вы не возражаете?