– Разумеется, иначе и быть не могло. – Я оглянулся на нее, и мы посмотрели друг на друга, осознавая новое чувство близости. – На мой взгляд, у тебя как раз такой царственный типаж.

Она уже прищурила глаза, собираясь выдать достойную отповедь, когда гвозди вдруг поддались, подстилка оторвалась, и мы едва не повалились на спину, держа в руках большой кусок дряхлого коврового покрытия.

– Не желаешь завернуться в него, – спросил я, восстановив равновесие, – по старой памяти?

Она выпустила свой конец и в самой разухабистой манере ответила:

– Нет уж, благодарю покорно. И кстати, – добавила она, – этот эпизод в нашей пьесе не показывали.

– А следовало бы, – заметил я, отворачивая край ковра. – Шекспир не упустил бы возможности продемонстрировать столь эффектную сцену.

Она с трудом скатала кусок подстилки в рулон и придавила его попавшейся под руку пилой.

– Оставим в покое древнего классика и вернемся в наши дни, – резко сказала она, не глядя на меня. – Как ты сам поживаешь? Я слышала, ты переехал в новую квартиру.

Она устроила целое представление из обследования окна, пробежала пальцами по подъемному механизму оконной рамы, поскоблила отстающую краску, поковыряла потрескавшуюся замазку.

Я задумчиво разглядывал ее странный комбинезон, шерстяные носки и экзотические кожаные туфли. Интересно, носит ли она еще ту цветастую индийскую шаль, пьет ли еще горячую воду с чайной ложкой меда, который, по ее мнению, обладает чудодейственными антивирусными и омолаживающими свойствами, точно эликсир бессмертия, играет ли еще по вечерам на пианино и продолжает ли бросать пасту в еще не закипевшую воду, досадуя, что она так долго не закипает? По-прежнему ли она не умеет переключать скорости, продолжая упорно отрицать этот факт? По-прежнему ли бродит во сне и есть ли кому проснуться, последовать за ней и привести обратно в кровать?

А потом мне вдруг вспомнился лес в пограничных графствах Шотландии. Однажды, когда я спросил Найла о нем, он сообщил мне, что земля там сложена из мягких осадочных пород. Я представил эти места как темные, почти черные и влажные, с путаницей извилистых и шишковатых древесных корней и толстым питательным слоем опавшей листвы, кишащей червями. Почва хранит воспоминания о наполнявшей ее плоти, сочетая прошлое и настоящее: ничто не исчезает бесследно. Мне вспомнилась проведенная там ночь, как я спал на земле, на упругой и плотной хвойной подложке. Мне вспомнился тот момент за столиком в лондонском кафе в Блумсбери, когда я еще мог изменить судьбу, мог решительно воспротивиться, сказав: «Нет, так не должно быть». Я подумал, что мы с Николь могли бы вновь встретиться и жить вместе, но, по всей вероятности, не ужились бы: мы были слишком молоды, слишком разные, слишком разными были и наши устремления. Да, мог бы родится еще один ребенок с фамилией Салливан – тогда Найл считался бы не моим первенцем, а моим вторым сыном, – но, так или иначе, я все равно мог оказаться в Донеголе на дорожном перекрестке и увидеть на крыше машины женщину с мальчиком, разглядывавших в бинокли двух ястребов и сарыча. Да, с Клодетт мы могли встретиться в любом случае. Я подумал о том, как она стала неизбежной константой моей жизни. Подумал о том дне в аптеке, где я мог загородить моего ребенка от того парня, получив пулю в собственный живот, в собственную голову. Как по-разному могла сложиться жизнь, как ничтожны причины изменений и как опустошительны, как разрушительны их следствия.

– Да, – вздохнув, признал я, – у меня действительно появилось новое жилье. Я полагал, что мне пора наконец вылететь из детского гнезда. Право, недостойно для человека в моем возрасте жить в гостевой спальне у сына.

Мне хотелось высказать ей эти мысли. И я улучил момент. Именно здесь и сейчас. Я едва удержался от выразительного жеста, объединяющего меня самого и ее в этой таинственной комнате, над которой спали наши дети. Надо продолжать жить, не убиваясь над тем, что стало недоступно, или на наших потерях. Надо постараться удержать то, что еще доступно, и держать крепко, изо всех сил.

Я подтянул манжеты рубашки, словно утверждаясь в собственной правоте.

– А как… насчет доступных возлияний?

– Трезв как монашка. – Я усмехнулся. Почти два года ни капли. – Оставив в покое манжеты, я перекрестился с ироничным торжеством и произнес заключительные слова присяги: – И да поможет мне Бог.

Ничего не сказав, она обошла меня и выскользнула из Капсулы Времени. Я слышал, как она прошла по передней комнате под люстрой и вышла в прихожую. В этом ее уходе я почувствовал что-то определяющее для меня, окончательное, в смысле, что ничего мне больше не светит. Я вдруг осознал, что стою один в тесной Цветочной комнате, охваченный ощущением жуткого опустошения. Могла ли она вот так просто удалиться? Неужели для нас действительно нет никакой надежды?

Опомнившись, я отправился искать ее. Она уже накинула на плечи куртку, мою старую, уже забытую вельветовую куртку.

– Хочешь, – предложила она, – я покажу, где сложены твои коробки?

Я поднял голову, встретился с ее завораживающими зелеными глазами, и мы постояли немного в прихожей, приглядываясь друг к другу. Ее взгляд неуверенный, осторожный, между бровей залегла морщинка. Я опять вспомнил, как впервые приехал сюда, вспомнил, как здесь все выглядело, вспомнил шестилетнего онемевшего Ари, дыры в половицах, которые позже сам заделал, выстругав подходящие доски. Я осознал, что мы стоим в том самом месте, где мы впервые притронулись друг к другу, впервые обнялись – или, вернее, она обняла меня, поскольку я, сам себя не узнавая, не смел обнять ее, не смел даже взять ее за руку. Это же сама звездная Клодетт Уэллс, продолжал я недоверчиво твердить себе, когда она третий раз готовила мне ужин, когда мы вместе укладывали Ари спать, а потом сидели на диване, допивая бутылку вина. Не можешь ты начать приставать к ней, безумец, лучше выметайся отсюда, пока не поставил себя в идиотское положение. Поэтому она сама проявила инициативу: да, это случилось один-единственный раз в моей жизни. Должно быть, она почувствовала мои затруднения. Я как раз поблагодарил ее за ужин и пожелал доброй ночи, уже собравшись уехать на ночлег в отель, получив на прощание легкий поцелуй в щеку, когда почувствовал, как она взялась за отворот моего пиджака и обвила другой рукой мою голову, и в тот первый раз, помню, я едва не упал в обморок, чувствуя, как теряю сознание, сердце колотилось как бешеное, кровь бросилась в голову.

– Коробки, – тупо повторил я стоявшей рядом со мной женщине в болотных веллингтонах. – Да. Это было бы здорово.

Мы вышли из передней двери, спустились по ступеням крыльца. Ясная безоблачная ночь, на фоне мерцающего неба чернели недвижимые силуэты деревьев.

– Кажется, будут заморозки, верно? – поежившись, сказала она.

Шурша гравием, мы прошли мимо машины (историю ее появления мне по-прежнему хотелось узнать) и свернули на тропу к амбару.

– Осторожней, смотри под ноги, – сказала она мне, как будто я не знал здесь каждый камень, как будто не я прокладывал эти дорожки, как будто я не думал об этом доме, этих тропинках, этой долине и этом небе ежедневно, как будто ежевечерне, ложась спать на Манхэттене, я не бродил мысленно по дорогим мне местам.