Куфа

В мире второго зрения взгляд Тарега был ястребом.

Мелкие барханчики пустыни схватывались беспощадным полуденным зноем. Горизонт и земля плыли волнами мари, ослепительный свет разбивался темными блюдцами тени. Силуэт раскинувшей крылья птицы скользил над пустыней, морщась и изгибаясь.

Песок в мире хен всегда был красным. Возможно, от крови тех, кто веками ложился в его толщу: верблюдов, коней, овец, мужчин, женщин, детей. Черные гривки травы оказывались волосами присыпанной песком женщины. Под галькой на дне вади истлевали кости антилоп. За длинными дюнами, в ложбине бились на ветру лоскуты на палках: там от века зарывали в землю новорожденных девочек. Далеко за холмами шакалы растаскивали трупы налетчиков, отравившихся гнилой водой. Привязанные к кустам, мелко дрожали и бились их подыхающие от жажды лошади. Хрипел верблюд, которого в четыре руки тянули за повод: не желал становиться на колени, не хотел подставлять горло под блестящий нож в руке тощего смуглого человека. Песок багровел, наливались чернотой тени.

Уходящие в никуда колонны призрачного города розовели в закате. Кости животных, сумеречников, людей и существ невообразимо древних распадались в прах в раскаленной почве, в слоях осколков, черепков, обрывков пергамента и медяшек. Слой за слоем под бесконечными, в стороны расходящимися колоннами Ирема – на огромную, многовековую глубину. Останки прежнего Ирема, другого города, других существ спрессовывались в кладбищенский тлен, в перегной, громадным весом камня и времени раздавливались в липкую пленку, в тину, в густую черную нефть.

Колонна за колонной шло войско, тянулись караваны верблюдов, люди входили в Ирем, потом покидали город. Вычерпывали колодцы, со дна поднимался ил. Тень ястреба скользила над головами, люди смотрели вперед, боялись оглядываться по сторонам. Лошади дрожали тонкими ногами.

Все они умрут – люди, лошади, верблюды. Слой за слоем лягут в бесчувственную, равнодушную землю под равнодушным небом: удобрения для будущих поколений, смрадное густое масло для жалких светильников тех, кто придет следом.

У северных и у южных ворот Ирема – мест карматских жертвоприношений – песок блестел лужами и хлюпал красным. И шевелился со стоном, словно тех, кто напитал его кровью, закопали живыми. Солнце пройдет по небу раз за разом, зной переплавит тела мертвых, песок высохнет. Кровь, плоть, кости сгниют, их передавит земля. Все забудется, тощая женская рука в оборванном рукаве поправит фитилек светильника – чадит. Женщина, ее муж, ее ребенок тоже умрут и станут нефтью.

Светильник чадит.

Тень ястреба скользит по пыльной взвихренной земле Дехны. Трупы коней и верблюдов, свившиеся от знойной муки тела отставших. Задремал, упал с коня или верблюда, войско ушло вперед, его не видно даже в миражах. Затерявшиеся в безмерности красной равнины одиночки корчились на раскаленном камне, небо и солнце равнодушно наблюдали их гибель.

Тарег, Тарег, где ты…

Светильник чадит.

Майеса натягивает повыше толстое ватное одеяло – под ним шевелится крохотное тельце. Маленькая, лысая еще головка, заплывшие глазки новорожденного младенца. Тонкая рука в широком шелковом рукаве поправляет фитиль в лампе на высокой ножке. Красные кулачки торчат из-под одеяла, младенец чмокает во сне.

Я не знаю, как его назвать… Тарег, Тарег, где ты…

Блестят шпильки в прическе Саюри, она ставит на циновки поднос с чаем. Майеса поднимает к лицу ладони, плотные двойные рукава падают, на запястьях жалко торчат косточки.

В ущельях воют дэвы и волки, мне так страшно… В Замке Сов множество комнат, множество занавесов, я лежу рядом с твоим сыном и слушаю вой за стенами. Где ты, где ты, Тарег…

Женщина плачет, жалко вздрагивают плечи под плотным шелком. Алое платье с морозным узором, словно там, в горах, еще зима.

Возвращайся скорее, мне так страшно… Ты ведь вернешься?..

Тонкие белые пальцы судорожно комкают край платья, на ощупь добираются до зеленой яшмы медальона, другой рукой Майеса вытирает катящиеся по щекам слезы.

Ты слышишь меня, Тарег?

Яшмовый котенок висит у Майесы на шее. Парный талисман – ярко-зеленый, в прожилках, барс – лежит перед ним на ковре. Амулет поблескивает в свете лампы, кошачье волшебство на мягких лапах подкрадывается к плачущей женщине, трется о щеки, нежно щекочет усами. Саюри подает платок, и Майеса вытирает красное, опухшее от плача лицо.

Конечно, вы не слышите, мой господин… Я желаю вам удачи в начинаниях, Тарег-сама, простите недостойную слабость этой ничтожной…

Ребенок шевелится под одеялом, кулачки подергиваются, кряхтение и кхеканье сменяется голодным плачем.

Я смиренно жду вашего приезда, Тарег-сама, дабы наречь вашему сыну младенческое имя…

На самом-то деле она уже назвала ребенка. На аураннском – каким-то маленьким, дурацким, круглым, как речной камешек, именем. Подходящим для сморщенного красного личика.

Сия ничтожная не смеет более беспокоить своего господина…

Женщина всхлипывает в последний раз и склоняется над кхекающим и плачущим младенцем.

Если ты меня слышишь, возвращайся скорее, Тарег, мне так страшно…

Светильник чадит.

Горят лагерные костры, поднимаются в небо тысячи дымов. В просветах облаков плывет рогатая звезда-обманщица, дешевый фонарик, обещающий на том конце света прощение глупцам. Далеко-далеко отблескивают в темнеющем небе снежные спины гор.

В чаше долины четкими прямоугольниками собрались городские кварталы. Ястреб видит Куфу в череде ее образов: маленькая бедуинская деревня, армейский лагерь, временный город под белесым небом – глинобитные хибарки, пупырышки мечетей, тянущиеся во все стороны палаточные городки. Сквозь призрак давнишней Куфы проступают добротные каменные дома: три века назад халупы снесли и обвели кварталы толстой стеной.

Окрестные племена присягнули зятю Али, Зайяду, и в Куфу со всех земель аш-Шарийа стекаются сторонники зайядитских толков. Здесь их не притесняют и не давят налогами, не выгоняют с молитвенных собраний, не забрасывают камнями на перекрестках. Зайядиты всех мастей спорят, дерутся в масджид и на площадях, сумасшедшие пророки и шарлатаны потрясают посохами на базарах. Город бурлит, как котел, крики людей поднимаются над крышами и кувыркаются, как спугнутые голуби.

В день убийства Зайяда все верные становятся единым телом. Надевают белые одежды и разбивают себе лбы камнями. Кровь забрызгивает белые накидки, взрослые и дети истошно вопят, по лицам текут красные струйки, острые камни ритмично поднимаются в руках. Бану Худ предали Зайяда, выдали его свирепым воинам Аббаса – и с тех пор искупают свое нечестие покаянием, оплакивают мученика за веру. Куфа тогда видится птичьему зрению калейдоскопом ярких красных капель.

Ястреб летит к городу, замкнутому в ровный прямоугольник мощных укреплений. Над квадратными башнями южных ворот горят факелы. Лазоревые парные купола Пятничной масджид темнеют в уходящем свете. Под выложенными мозаикой сине-золотыми арками зажигаются светильники, мечеть светится изнутри, как огромная резная шкатулка. В блестящем мраморе площади отражаются золотые огоньки и ряды колонн. По мрамору скользят тени.